В тот миг, когда можно еще было принять другое решение, еще стоя в прихожей, он внезапно поймал себя на мысли, что не мешало бы облить эту конуру керосином и поджечь. Спички были у него в кармане, а керосин в квартирке златошвейки наверняка есть. Конечно, неплохо было бы уничтожить все следы: полиция с радостью ухватится за версию о небрежном обращении с огнем, спишет на самопроизвольное возгорание... Но на поиски керосина уйдет драгоценное время, а у него каждая минута на вес золота. Ладно, он найдет способ пустить ищеек по ложному следу, и не поджигая квартирку... Даже если потребуется потом спалить весь Петербург, даже если потребуются отвага и натиск, присущие самому Александру Македонскому...
Скользнув взглядом по принесенному им ранее саквояжу, который покоился здесь, на скромном обшарпанном стуле, он прошел в тщательно убранную к великому празднику светелку. Куда-то исчезли шелковые, бархатные, суконные ткани, холсты, обычно заполнявшие комнатку. Придвинутый к окну стол был освобожден от привычных вещей: пяльцы, маленькие ножницы, тоненькие шильца, иголки, катушки с шелками и золотыми нитями, мишурой и канителью, переместились на убогую этажерку, а на белой скатерти красовались кулич и крашеные яйца. Вообще в квартирке вкусно пахло едой, он знал, что хозяйка отменно готовит.
Девушка, на худенькие плечики которой была накинута цветистая красная шаль, стояла у стола с блуждающей улыбкой, ждала поздравлений, что ли?
Он улыбнулся и подмигнул ей, ставя гипсовую ножку на стол. Освободившаяся рука его устремилась к карману... Да, на это он и рассчитывал. Аглая поняла, что он, как человек дела, прежде всего желает расплатиться за выполненную работу, а потом уж...
Она поспешно направилась к алькову, отодвинула ситцевый полог в букетах красных роз с изумрудно-зелеными листьями на черном фоне, взяла тугой сверток с постели, накрытой вишневым покрывалом, повернулась и шагнула к нему навстречу.
Она избегала прямо смотреть ему в глаза, и это помогло ему исполнить свой план, – сделав шаг вперед, он резко вытащил правую руку из кармана, энергично взмахнул ею и с силой обрушил на висок ничего не подозревающей девушки острое, похожее на кухонную сечку орудие.
От одного-единственного удара она рухнула на пол, не издав ни вздоха, ни стона. Тщательно причесанная головка недвижно застыла на цветистой шали: обильная кровь сочилась на шерстяную материю, и красная ткань, яркие цветы и листья на глазах становились бурыми...
Ему не надо было проверять, жива ли она, он точно знал, что эта девица уже никогда никому ничего не скажет. Увы, у него не оставалось другого выхода, как только убить ее. Любопытство девушкам вредит.
Он бросил уже ненужное ему орудие убийства, поднял с полу выпавший из безжизненных рук объемный сверток. Тесноватые замшевые перчатки, плотно обтягивающие его руки, не мешали ему. В прихожей он спрятал свое сокровище в саквояж.
У него хватило хладнокровия приоткрыть дверь и прислушаться – нет ли на тускло освещенной лестнице ненужных свидетелей? Послушав разлитую в воздухе тишину, он метнулся в комнату, схватил гипсовый слепок Матильдиной ступни и, бросив его в зев саквояжа, защелкнул замок.
Он должен был торопиться. Похоже, блестяще разработанный план на этот раз не дал сбоя. Он огладил на ладонях замшевые перчатки, купленные недавно в Риме. Теперь оставалось придать лицу безмятежное выражение и пройти несколько десятков шагов, чтобы поздравить себя с полным триумфом.
Он кинул взгляд на тусклую поверхность убогого зеркальца, убедился, что выглядит вполне достойно и респектабельно, – и только тогда покинул безмолвную мещанскую квартирку, унося с собой свою добычу и не забыв плотно прикрыть дверь.
Глава 2
Христос Воскресе! Воистину Воскресе!
Многоголосый ликующий хор заполнял ясную апрельскую ночь 1903 года, раскинувшую звездный купол над Санкт-Петербургом. Вдохновенное пение с клироса и тысячеустый хор паствы – музыка воспаривших, очищенных от греха человеческих душ звучали обещанием новой жизни, нового счастья, нового мира...
Перед глазами Муры Муромцевой, восемнадцатилетней дочери петербургского профессора химии, все еще стояла слепящая картина внутреннего убранства только что покинутого Исаакиевского собора: уходящие ввысь, одетые в малахит и лазурит, порфир и разноцветный мрамор стены и колонны, на которых играли отблески многотысячных огней от лампад и свечей; нестерпимое сияние бронзы и позолоты; причудливые блики света, выхватывающие фрагменты мозаик, росписей, скульптур. И исполинской величины фигуры ангелов, пророков и патриархов, сурово взирающие с купола, с сорокасаженной высоты на просветленные, трепетные лица православных.
Вместе с нарядной толпой верующих, надышавшихся сладостным духом ладана и горящих свеч, ощущая рядом с собой сосредоточенно-торжественных спутников – старшую сестру Брунгильду и доктора Клима Кирилловича Коровкина, а также не теряя из виду следовавшего чуть поодаль мистера Чарльза Стрейсноу, Мура выбралась через массивные двери и теперь медленно обходила храм.
Как она любила эти минуты! Три пушечных выстрела с Петропавловской крепости в течение часа... Последний из них, двенадцатичасовой, сразу же подхватывался звучным ударом громаднейшего колокола Исаакиевского собора, и ему начинали вторить колокола церквей. Столица моментально освещалась огнями торжественной иллюминации, и тут же зажигались мириады восковых свечей у храмов, газовые щиты – по улицам, и электрические фонари на высоких столбах Невского, Большой Морской. Вспыхивали факелы в руках гигантских ангелов Исаакия, высящихся на крыше.
Вместе с отступающей зимой уходили из мира и из сердца пасмурная тишина будней, тягостные размышления и сожаления... Крестный ход соединял в своих рядах бедного и богатого, юного и дряхлого, мудрого и неопытного – на широких ступенях собора каждый глубоко вдыхал полной грудью влажный апрельский воздух и думал, что вот теперь-то все будет по-другому, чувство всеобщего раскаяния откроет дорогу братской любви и пониманию... Смертью смерть поправ... Воистину Воскресе!
Крестный ход тянулся вдоль собора, но возглавлявшее его, сверкающее светлыми ризами высшее духовенство, окруженное церковным причтом, держащим в руках хоругви, дикирии и трикирии, остановилось у запертых ворот храма и обернулось к собравшейся на улице толпе – не все смогли попасть в храм вечером, но услышать слово пастыря в эту волнующую минуту желал каждый.
– Христос Воскресе! – торжественно возвестил уже полуохрипшим голосом согнувшийся под тяжестью серебряных одежд настоятель храма.
– Воистину Воскресе! – грянул в гудящем от колокольного звона воздухе нестройный, радостный ответ паствы.
Мария Николаевна Муромцева перекрестилась и, склонив голову, глянула искоса на сестру. В белых кружевах вокруг золотистых волос, в белом шерстяном платье и светлой пелерине, Брунгильда, преображенная внутренним волнением, была сейчас особенно хороша. Ее глаза загадочно мерцали в отблесках свечи, которую она держала, ограждая потрескивающее пламя ладонью, обтянутой лайковой перчаткой.
– Христос Воскресе! – повторил пастырь.
– Воистину Воскресе! – откликнулась толпа, вскинувшая троеперстие ко лбам, и замерла в ожидании благой вести.
– Мура, – обеспокоенный голос наклонившейся старшей сестры вывел девушку из благостного состояния, – ты не видишь мистера Стрейсноу?
Мура, услышав в третий раз вздох окружающей ее толпы, автоматически прошептала «Воистину Воскресе», поспешно перекрестилась и привстала на цыпочки, стараясь разглядеть в многолюдье долговязую фигуру английского гостя. Площадь была ярко освещена вспыхнувшими после полуночи огнями фонарей, свечами в руках прихожан, но сэра Чарльза нигде не было видно.