Боже… Ох, нет, неужели там не возникло сегодня ничего нового, неужели они всегда были на ее теле — эти восхитительные, упоительные, такие чуткие местечки, отзывавшиеся сладостным трепетом на каждую ласку?! Особенно этот нежный бугорок, по которому снуют мужские пальцы, отрываясь от него лишь затем, чтобы проникнуть в глубь жаркой раковины, вызвать судорогу нетерпеливого ожидания — и вновь вернуться к напряженному комочку плоти. В полусознании Юлия услышала протяжный стон, и не сразу смогла понять, что это она стонет страстно — и в то же время жалобно, умоляюще. В этой мольбе всего своего естества впивалась она губами в мужские губы, стискивала его восхитительно крепкие плечи, еще более возбуждаясь от ощущения этой силы, отныне принадлежащей ей. Блуждая нетерпеливыми руками по его телу, восторгаясь, когда оно отзывалось дрожью на эти прикосновения, она наткнулась на своего старого знакомого, умельца поднимать одеяло и, надо полагать, сшибать заборы, — и с властной нежностью повлекла его к себе.
Возлюбленный Юлии, радостно повинуясь, накрыл ее своим телом и замер. Дрожь его напряженных мышц, срывающееся дыхание красноречивее слов сказали Юлии о его пылкости, и нежности, и желании, и боязни причинить боль. Тихо-тихо, чуть касаясь, она трогала губами его губы, медленно и осторожно приподнимая к нему разведенные, жаждущие чресла. А он медлил — медлил до тех пор, пока Юлия вновь не взяла рукою его горячую плоть и не соединила со своим лоном.
И тотчас замерла в испуганном ожидании: неужели она опять упадет в обморок?
Верно, любовник ее тоже опасался этого, потому что он приподнялся и стал на колени меж ее раскинутых бедер, гуляя смелою рукою по лебяжьему пуху груди. Юлия невольным, как бы извека знакомым движением сплела ноги на его пояснице — и почувствовала, что он медленно вторгается в нее. Сначала робкий гость замер на пороге, не ведая, как примут его в незнакомом доме, однако, обнаружив, что в его честь воскурен фимиам, играет музыка, все устлано коврами и усыпано лепестками роз, вступил уже властно, как хозяин. Теперь он занимает ее всю, без остатка! И когда он начал медленно покачиваться взад-вперед, его касания, чудилось, достигали ее сердца.
Юлия нетерпеливо приподнялась, желая обнять его, прижать к себе как можно крепче, но он развел в стороны ее руки, и она скорее почувствовала, чем разглядела, как он покачал головой, повелевая оставаться неподвижной.
Теперь, распластанная, она была вся в его власти и, не смея ослушаться молчаливого приказа, лежала тихо, хотя все существо ее содрогалось от желания.
Медленно и терпеливо, наслаждаясь сам, он разжигал костер и в ее теле, вороша пальцами тот самый заветный бугорок и поддавая жару мерными покачиваниями, которые делались все более резкими, отрывистыми и жгучими.
— Ах… — вдруг хрипло выдохнула Юлия. — А-ах…
Горячая волна прокатилась по ее телу. Не в силах долее сносить покорность, она задвигалась, поводя бедрами из стороны в сторону, приподнимаясь, вбирая любовника в себя как можно глубже, замирая, вновь опускаясь на постель, пытаясь спастись от всесокрушающего тирана… сперва тихонько, вкрадчиво, а потом неудержимо, порывисто, страстно вступила в этот любовный танец, предназначенный лишь для двоих.
Вся сила ее тела сосредоточилась теперь в коленях, которые сжимали стан мужчины. С уст срывались бессвязные мольбы, стоны. То, что происходило с нею сейчас, казалось невозможным, невыносимым. Ей казалось, что она умирает. Но медленно умирать от блаженства было уже нестерпимо. Она молила прикончить ее быстрее, одним последним, роковым ударом, — и, когда ощутила его, забилась в счастливых судорогах, ослепленная сиянием синих звезд, взрывавшихся перед ее зажмуренными глазами, оглушенная стонами возлюбленного, слившись вся, до конца, с его распростертым, содрогающимся телом, так полно, самозабвенно, сладостно разделившим с нею этот танец страсти — весь, от первого до последнего такта.
Она вновь была в полуобмороке — на сей раз от счастья. И так устала, так была истомлена, что едва могла отвечать на поцелуи, которыми награждал ее Адам.
Впрочем, в этих поцелуях не было пыла — ее любовник тоже сгорел дотла в костре, который сам же и разжег. Только нежность, только благодарность. Дыхание его выравнивалось, и Юлия с незнакомым прежде умилением уловила с трудом сдерживаемый зевок. Да и сама она почти спала. Какое счастье уснуть — и пробудиться в его объятиях!
Он повернулся на бок, оплетая Юлию руками и ногами, все еще удерживая в ней свою утомленную плоть, тихонько рассмеялся, словно замурлыкал, и мгновенно уснул, выдохнув, уже почти бессознательно, последние слова любви:
— Милая… радость моя, Аннуся!
Убитый наповал взрывом страсти, он не чувствовал, как оглушенная его обмолвкой, онемевшая от внезапного подозрения, Юлия высвободилась из его объятий. Не слышал, как она, деревянно двигаясь, даже не стараясь делать все бесшумно, добралась до стола, нащупала свечу, чиркнула спичкой. Только веки спящего слабо дрогнули, когда яркий свет озарил его лицо — и Юлия разглядела наконец, с кем провела первую в своей жизни ночь любви.
Это был не Адам.
Это был Зигмунт Сокольский.
5
НОЯБРЬСКАЯ НОЧЬ
Первое осознанное ощущение пришло к Юлии через несколько часов беспрестанной гонки, когда конь начал засекаться и она дважды едва не свалилась с седла.
Сбоку при дороге маячило какое-то строение. Кажется, постоялый двор. Да, вчера они с Адамом пили здесь чай.
Юлия даже зубами скрипнула при этом воспоминании, стукнула было коня каблуком, ничего так не желая, как снова отдаться бешеной скачке, но конь пошел неуверенно, спотыкаясь с первых шагов, и она почти с ненавистью натянула повод, поворачивая к трактиру, понимая, что лучше дать этой кляче час-другой передохнуть и только потом продолжать путь, чем загнать ее, а потом Бог весть сколько сидеть, дожидаясь почтовых лошадей, убивая себя неподвижностью — и воспоминаниями.
Хозяин, конечно, сразу узнал красивую панну, которая останавливалась здесь вчера со своим спутником, миловидным, как ангел, и сунулся к ней с приветствиями, однако выражение ее лица не больно-то располагало ни к любезностям, ни к расспросам, а потому он только подал ей чаю да варенья и отошел к стойке, исподтишка наблюдая за нею и недоумевая, какая такая причина превратила очаровательную хохотушку в это угрюмое, замкнутое создание с невидящим взором, — и куда подевался ее спутник?! Неужели это он так огорчил, так опечалил прекрасную панну? Ох, окрутни, окрутни чловек [23]! Как только таких земля носит?!
Адам, надо полагать, уже добрался до Варшавы и успел принять участие в том «деле», кое было столь важно для Сокольского. Даже плаща своего не пожалел! Юлия дернула уголком рта, что должно было означать усмешку. Из-за плаща-то и вышла путаница! Да из-за соседства пана Валевского, коего Адаму пришлось сопровождать… Однако лукав, ох, лукав же пан Зигмунт! Ишь как костерил Адама: дезертировал, мол, сбежал с девицею, а сам бросил своего драгоценного Валевского на попечение столь ненадежного человека, чтобы нынче же ночью, без помех, предаться разврату… да не с той, не с той, которую ожидал.
Стало быть, им обоим не повезло, оба обманулись в своих надеждах! Как говорится, L'homme propose… [24]
Теперь, наверное, дело уже разъяснилось. Скажем, поутру Сокольский отправился благодарить Аннусю за доставленное блаженство — а что блаженство было, даже Юлия, в своей жгучей ненависти на весь мир, не могла отрицать! — ну пришел, стало быть, а она захлопала своими глупенькими глазками и залепетала что-то столь несообразное, что в душу Зигмунта закрались подозрения, он принялся выпытывать дотошнее — и вся истина открылась ему…
Юлия схватилась за сердце. Ох, а она-то думала, что позор, будто клеймо, жжет лишь первое мгновение! Чудилось, уже не может быть ей больнее, чем в те минуты, когда она опрометью бежала в свою спальню и торопливо одевалась, не глядя швыряла вещи в баул, даже не замечая, что слезы капают на толстую белую кошку, спокойно спавшую в ногах на ее неоправленной постели. По счастью, работник, ночевавший на конюшне, был приучен не задавать вопросов господам: страшно зевая и привычно бормоча: «Швилечке!» [25], оседлал ее коня, навьючил баул, помог сесть в седло и отворил ворота, а сам повалился в сено досыпать, даже не задумавшись, зачем канула в непогодную ночь ясновельможная пани.