Рейнольдс с волнением прочел последнюю фразу, и к нему вновь вернулись прежние опасения по поводу душевного здоровья Аллана. По-видимому, столь блестящий, тонкий и изощренный ум не мог принять жизнь, построенную на фундаменте добровольного забвения. Сам Рейнольдс не испытывал ни малейших затруднений, живя такой жизнью: он сознательно старался не вспоминать былое и в то же время занимал свой ум всяческими житейскими заботами, пока с течением лет горестные воспоминания об Антарктиде окончательно не померкли в его памяти. Наверное, он смог этого добиться, потому что его мозгом управляли куда более простые механизмы, чем Аллановым, признал он без всякого смущения. Разве не сумел он забыть, что убил Симмса? А вот Аллан, не способный забыть по собственной воле, был вынужден стирать эти воспоминания, окружать их каменной стеной, сооруженной по такому случаю, хотя не сумел помешать тому, чтобы страх просочился сквозь камни и вылился на белую и бесконечную пустыню чистых листов, которые он ежедневно выкладывал на свой письменный стол. Но, несмотря на эти неутешительные выводы, Рейнольдс ограничился письмом, полным избитых утешительных фраз, поскольку знал: мало что еще может сделать для измученного артиллериста, разве что молить Бога, в которого он с каждым разом верил все менее истово, чтобы белый гигант, поджидавший его друга возле водопада, не оказался призраком, свидетельствующим о его полном помешательстве.
Следующее письмо Аллана пришло из Филадельфии, куда он отправился в поисках удачи, безнадежно испортив перед этим отношения с главным редактором «Мессенджера», уставшего терпеть его непрекращающиеся попойки.
Но, как преданный пес, нищета следовала за мной по пятам, — писал он, — и мне пришлось использовать свое перо для сочинения самых вульгарных вещей; я даже написал по заказу учебник, посвященный раковинам моллюсков, и ты, конечно, понимаешь, какое эстетическое наслаждение может доставить подобная работа. Правда, это, к счастью, не оставляет мне времени на то, чтобы продолжать писать мои рассказы, такие мрачные и болезненные, что даже меня они пугают. Но я знаю, мой друг, что они и не могут быть иными, ибо вылеплены из темной глины, которую я беру непосредственно из моих кошмаров. Даже мои рассказы о расследованиях Огюста Дюпена, которые я пытаюсь сделать не такими мрачными, не свободны от этого неизбежного ужаса, покрывающего их, подобно влажному мху. И только моей обожаемой Вирджинии удается пролить немного света на мою темную душу: каждый день, когда я возвращаюсь со службы, она встречает меня букетом свежесрезанных цветов.
К несчастью, этот свет оказался таким же недолговечным, как пламя свечки, и быстро угас. Следующее письмо Аллана, жуткое, душераздирающее, было написано человеком, потерявшим веру в жизнь.
Друг мой, — начиналось оно, — пишу тебе в совершенном отчаянии, на краю глубочайшей пропасти, ибо уже не сомневаюсь в том, что у беды нет лучшей игрушки, чем моя несчастная душа. Вирджиния, моя нежная нимфа, заболела. Несколько дней назад, когда она развлекала нас, исполняя мои любимые мелодии и аккомпанируя себе на арфе, ее голос оборвался на высокой ноте, и вслед за этим, словно в страшном спектакле, поставленном самим дьяволом, из ее нежного ротика заструилась кровь. Это туберкулез, мой друг, и он пришел за ней. Да, эта подлая болезнь способна, по словам врачей, отнять ее у меня в течение двух лет, а то и быстрее, не обращая внимания на то, что никто не сможет занять опустевшее после нее место. Что будет со мной, когда ее не станет, Рейнольдс? Что будет со мной, когда она начнет увядать, когда ее нежная красота начнет осыпаться, изо дня в день роняя лепестки, из которых мои неуклюжие пальцы будут тщетно пытаться воссоздать розу?
Глубоко взволнованный известием о болезни женщины, с которой он даже не был знаком, и тем, как жутко это подействовало на его друга, Рейнольдс решил помочь ему по мере своих возможностей и предложил в качестве утешения поселиться на ферме в Блумингдейле, местечке в окрестностях Нью-Йорка, — в скромном раю на чистом воздухе, в окружении лугов с шелковистой травой, чтобы природа вдохнула в Вирджинию бодрость, которую лениво забирала у нее смерть. Аллан последовал его совету, и супружеская пара сбежала из Филадельфии, оставив позади внушительное количество врагов, в большинстве своем писателей, оскорбленных язвительными рецензиями, которые Аллан писал для «Бертонс мэгэзин». На ферме супругов ждала короткая передышка, и, как стало известно Рейнольдсу, жизнь время от времени дарила им крупицы счастья, но суровая зима заставила их перебраться в Нью-Йорк.