Конечно, вся эта деятельность – от смущения. Он не понимает того, что я действительно счастлив видеть его, слышать глуховатый голос.
— Как‑то зимой после школы зашёл к тебе, не застал. Твоя мама, Белла Анатольевна, усадила за стол, заставила есть котлеты с макаронами, угостила горячим компотом.
Он помнит мою маму!
И харчо хорош, и шашлык хорош. Жаль только, что Боре нельзя выпить ни капли спиртного.
Вечером провожаю его к метро.
А вскоре и сам приезжаю к нему в гости.
Обширная квартира в старинном, добротном доме. Трогательно чтит память своей давно умершей жены. Повсюду развешены её увеличенные фотографии в рамках. Есть две взрослых замужних дочери с детьми.
Он обихожен. Ни в чём не нуждается. Перечитывает книги из своей большой библиотеки. Любит сам похаживать на ближайший рынок. Гурманствует понемногу.
Я, конечно же, рад за него. Блаженствую, в то время как он, приняв прописанное лекарство, полёживает на диване, напоминает о забытых мною подробностях нашей молодости.
Читатель скажет: «Ну вот ещё один счастливый миг. Тихий остров среди бурной реки жизни…»
Обожди, читатель. Не спеши с выводами.
— Знаешь, — говорит Боря, — я очень любил свою жену. До сих пор люблю. И при этом всегда изменял. Где угодно, с кем угодно. Не считал и не считаю это за грех. Особенно любил молоденьких девушек. Как цыплят табака.
Мне становится противно. И я, ни секунды не подумав, уверенно произношу:
— Может, твоя жена обо всём догадывалась. От этого и умерла так рано.
… Через несколько дней мне позвонила одна из его дочек. Сообщила, что Боря умер во сне.
Сбитый с ног утратой, я сообразил, что тогда он томился, неверующий, хотел хоть кому‑то исповедаться, выговорить душу…
Старик с палкой исчез. Видимо, свернул налево в узкий проход меж громоздящихся впритык средневековых каменных зданий то ли 15, то ли 16 века.
Итальянские улицы с их старинными мраморными храмами, пустыми в этот час, закрытыми магазинами и мастерскими равнодушно отражали моё продвижение в своих зеркальных витринах.
Через четырнадцать дней я должен был возвращаться в Москву. При том, что денег у меня было мало, хотелось обязательно привезти подарок для дочки.
Зашёл в крохотный бар, смочил пересохшую глотку бокалом вина.
На обратном пути приглядывался к витринам. Бижутерия, маечки с надписями. Заведение, где торгуют «искусством» — фарфоровые ангелочки, Богородица из пластика с короной на голове, вышитые пейзажики, котята, цветочки в золочёных рамочках… Магазин детских игрушек – сплошь Барби.
— Владимиро!
Я оглянулся. Какой‑то бородач, седой, как дед Мороз, призывно махал мне из окна тормозящей машины.
— Я Дженаро, Дженаро, — пояснял он, тыча себя в грудь, — Еду за тобой. Понимаешь меня?
— Спасибо, — я сел в машину рядом с человеком по имени Январь. – Наверное, нужно предупредить Донато.
— Нет проблем, — он вытащил мобильник из нагрудного кармана своей безрукавки и созвонился с костёлом. Как раз, когда мы мимо него проезжали.
К счастью, он был немногословен, этот Дженаро. Если почти не знаешь языка, устаёшь от попыток понять собеседника. Без Донато, который великолепно владел русским, в Италии, среди людей, я чувствовал себя в постоянном напряжении.
Той же улицей Каноза выехали за город. Помчали по совершенно пустому шоссе.
«Откуда он меня знает? – думал я, — Куда везёт?»
По сторонам потянулись рощи оливковых деревьев, поля вызревшей кукурузы. Усталое за день солнце клонилось к длинной гряде холмов на горизонте. В окно машины врывался прохладный ветерок.
Поражало безлюдье. Казалось, плантации олив и кукурузы существовали сами по себе без участия человека. Как извечно существовало солнце, эти холмы.
Свернули на другое шоссе, потом на узкую грунтовую дорогу и оказались между двух стен высоких виноградников, ограждённых металлической сеткой.
Порой за решечатами воротами в глубине виноградников проглядывали массивные белые дачи.
— Виллы, — подтвердил Дженаро.
Мы проехали ещё несколько километров среди этого виноградного царства, и машина встала.
Дженаро вышел, отпер висячий замок ворот, широко раскрыл их.
Седина его густой шевелюры, усов и бороды серебряно мерцала в последних лучах заката.
Я шёл за ним мимо чернеющий зелени лоз, подвязанных к кольям. Длинные треугольники чёрного и золотисто–зелёного винограда тяжело свешивались к земле.
— Моя вилла, — Дженаро ткнул пальцем куда‑то наверх, и я увидел возвышавшийся на длинных бетонных сваях, домик. Он чернел на фоне темнеющего неба, как сторожевая вышка концлагеря.