Словно в тумане он закрыл за собой дверь, оставив все как было. У входа в Миллерс-корт его скрутил приступ тошноты. Согнувшись в три погибели под каменной аркой, Эндрю изверг на землю содержимое своего желудка, почти пустого, если не считать выпитого за ночь виски. Немного придя в себя, он прислонился к стене, вялый, замерзший и совершенно обессиленный. От арки была хорошо видна дверь комнаты номер тринадцать, его собственного рая, где теперь лежало бездыханное тело его подруги. Сделав пару шагов, Эндрю убедился, что дурнота немного отступила, и, пошатываясь, побрел по Дорсет-стрит.
Оглушенный, полуослепший, Харрингтон шел наугад, горько вздыхая и всхлипывая. Молодой человек не стал утруждать себя поисками Гарольда; о том, чтобы вернуться домой, не могло быть и речи, а куда еще отправиться, он не знал и потому бесцельно кружил по лабиринту перепутанных улочек. Когда Уайтчепел остался позади, Эндрю отыскал какой-то глухой переулок и рухнул на мостовую прямо посреди мусорных ящиков, дрожа от холода и утратив последние силы. Свернувшись на земле в позе зародыша, он приготовился коротать остаток ночи. Как Харрингтон и предполагал, его отчаяние делалось все глубже. Боль стала такой острой, что молодой человек ощущал ее почти физически. Тело ныло так, словно его поместили в саркофаг, утыканный изнутри острыми шипами. Эндрю хотелось убежать от самого себя, спастись от терзающей боли, но он был обречен оставаться пленником собственной пылающей плоти. Харрингтон в ужасе спрашивал себя, утихнет ли боль со временем хоть немного. Он где-то читал, что в глазах умерших можно увидеть отражение их убийц. А что, если в зрачках Мэри отразилась мерзкая ухмылка Потрошителя? Этого Эндрю не знал, но был твердо уверен, что он сам станет исключением, ибо в его мертвых глазах навеки застынет кровавая улыбка Мэри Келли.
Лишенный сил, раздавленный болью, Эндрю пролежал на голой земле несколько часов. Изредка он приподнимал голову, чтобы испустить отчаянный вопль, бросить вызов Потрошителю, который, возможно, бродил неподалеку со своим кинжалом, смеясь над жалким слабаком, а в остальное время тихонько всхлипывал, равнодушный ко всему, утопающий в волнах ужаса.
Свет нового дня, понемногу разгонявший ночную тьму, вернул юношу к жизни. С окрестных улиц доносился привычный утренний гомон. Эндрю с трудом поднялся на ноги и, стуча зубами от холода — ветхая куртка его слуги оказалась весьма ненадежной защитой, — побрел по неожиданно многолюдной улице.