Там же, 188]. «Я почти не сомневаюсь, что при надлежащих опытах с этими животными мы в конце концов сможем достигнуть того, что научим его [животное] произносить слова, т. е. говорить. Тогда перед нами будет уже не дикий и дефективный, а настоящий человек, маленький парижанин» [Op. cit., 103; Там же, 190]. * Ламетри Жюльен Офре де (La Mettrie J. О. de, 1709-1751) французский врач и философ. ** [Цит. по: Ламетри 1983,219]. Имеется в виду различие между маятниковыми и солнечными или песочными часами.
Поэтому и говорящая машина вовсе не такая уж фантазия. Если «Вокансону* потребовалось больше искусства для создания своего „флейтиста", чем для своей „утки", то его потребовалось бы еще больше для создания „говорящей машины"; теперь уже нельзя более считать эту идею невыполнимой...» [Op. cit, 140-141; Там же, 219].
За несколько лет до выхода в свет книги «Человек- машина» Ж. А. Бужан** в своем поверхностном и, надо полагать, не слишком серьезном сочинении предпринял одну из весьма немногих попыток открыто опровергнуть положение Декарта о том, что язык человека и язык животных различаются между собой самым решительным образом17, однако его контраргументы лишь подтвердили верность взглядов Декарта на язык людей и язык животных. Он заявляет, что «животные умеют разговаривать и понимают друг друга столь же хорошо, что и мы, а иногда и лучше » [Bougeant 1739, 4]. Свое мнение он обосновывает тем, что они проявляют «разнообразные чувства» посредством внешних знаков, что они способны к совместному труду (в пример он приводит бобров, приписывая им наличие языка, имеющего много общего с теми «языковыми играми»***, которые Витгенштейн * Вокансон Жак де (Vaucanson J. de, 1709-1782) — французский механик, изобретатель автоматов с часовым механизмом. ** Бужан Гийом Гиацинт (Bougeant G. Н., 1690-1743) — французский писатель-иезуит. *** Имеется в виду уподобление языка игре, в основе которой лежит определенный комплекс правил. H. XOvCKUU. Картезианская лингвистика рассматривал в качестве «примитивных форм» человеческого языка). Все же он признает, что «всякий язык животных сводится к выражению их чувств, порождаемых страстями, а все их страсти можно свести к небольшому числу» [Op. cit., 152]. «По необходимости им приходится повторять всегда одно и то же выражение, и это повторение длится все то время, пока предмет их занимает» [Op. cit, 123]. У животных нет «абстрактных и метафизических идей».
«Они обладают лишь непосредственными и крайне ограниченными знаниями о том наличном материальном предмете, который воздействует на их чувства.
Человек, далеко превосходя животных своим языком, равно как и своими идеями, не может их выразить иначе, как составляя свою речь из личностных и связующих элементов, которые определяют смысл речи и ее направленность» [Op. cit., 154].
У животных в сущности имеются лишь наименования различных «испытываемых ими страстей» [Op. cit., 155]. Они не в состоянии произнести «фразу личностного характера и составленную подобно нашей» [Op. cit, 156].
«Зачем природа наделила животных способностью говорить? Исключительно для того, чтобы они могли, общаясь между собой, выражать свои желания и чувства и таким образом имели возможность удовлетворять свои потребности и делать все, что необходимо для сохранения своей жизни. Я знаю, что вообще-то у языка есть и иная цель: выражать идеи, знания, размышления, рассуждения. Однако какой бы системе изучения животных ни следовать... всегда окажется, что природа наделила их лишь знанием того, что им полезно или необходимо для сохранения вида и каждой особи. Поэтому у них нет никаких абстрактных понятий, никаких метафизических рассуждений, они не исследуют с любопытством любые окружающие их предметы, у них нет иной науки, кроме знания о том, как правильно себя вести, как надежно охранять себя, как избегать всего того, что причиняет им вред, и как добывать то, что полезно. Вот почему никто никогда не видел, чтобы они произносили речи на публике или обсуждали причины и их следствия. Им известна одна лишь животная жизнь» [Ор. cif., 90-100].
Короче говоря, «язык» животных всецело поддается механистическому объяснению, как это себе представляли Декарт и Кордемуа.
Очевидным образом, ни Ламетри, ни Бужана непосредственно не занимала проблема, поставленная Декартом, — проблема творческого аспекта языкового употребления. Речь идет о том, что человеческий язык, будучи свободен от контроля посредством легко идентифицируемых внешних стимулов или внутренних физиологических состояний, может служить основным орудием мышления и самовыражения, а не только средством коммуникации, используемым для сообщения, просьбы или приказа18. Предпринимаемые в наше время попытки решить проблему разумного поведения едва ли дали более удовлетворительные ре зультаты. Райл*, например, критикуя «декартовский миф»19, просто обходит молчанием эту тему. Он полагает, что картезианцам следовало бы «задаться вопросом, на основе какого критерия разумное поведение можно действительно отличить от неразумного» [Ryle 1949, 21], а не искать объяснения для первого типа поведения. Однако эти требования в их правильном понимании вовсе не являются взаимно исключающими альтернативами. Критерии Райла в принципе мало чем отличаются от «опытов» Кордемуа, однако в то время как Райл довольствуется одним лишь заявлением, что «разумное поведение» обладает определенными свойствами20, картезианцев волновала проблема объяснения этого типа поведения, поскольку они убедились в невозможности объяснить его в механистических терминах. Вряд ли мы вправе считать, что значительно продвинулись, по сравнению с XVII в., в деле выяснения особенностей разумного поведения, тех способов, которыми оно усваивается, принципов, которым оно подчиняется, или природы лежащих в его основе структур. Конечно, можно проигнорировать эти проблемы, однако до сих пор не было предложено последовательной аргументации для доказательства того, что они не имеют отношения к реальности или же находятся за пределами возможностей научного анализа.