А иногда они все раздевались и представляли мне сладострастные картины, способные, по их мнению, меня возбудить. Одна, уткнувшись лицом в кушетку, представляла мне на обозрение свой белый зад, просунув руку под животом и раздвинув ноги, она мастурбировала таким образом, что с каждым движением ее пальца я мог видеть внутреннюю часть раковины, некогда вызывавшую у меня столь сильное волнение. Другая, раскинувшись на застеленной черным атласом кровати, раздвинув ноги, представляла мне обратную сторону предыдущей картины. Третья заставила меня лечь на пол между двумя стульями и, поставив на стулья ноги, присела, и ее пизда оказалась прямо перед моими глазами. Находясь в этом положении, она принялась ублажать себя с помощью годмише, в то время как еще одна сестра, устроившись передо мной, самозабвенно еблась с самым похотливым из наших монахов, голым, как и она, и расположившимся таким образом, чтобы я видел в подробностях, как хуй его преподобия входит в ее пизду, подобно тем таранам, кои ударяли некогда в ворота какой-нибудь крепости. Вот такие сладострастные картины, то все одновременно, то по очереди, были предложены моему взору.
Наконец, меня голым уложили на скамью, одна сестра уселась верхом мне на грудь, таким образом, что мой подбородок упирался в складки ее щелки, другая уселась мне на живот, третья, сидевшая на моих бедрах, старалась вставить мой хуй себе в пизду. Две другие разместились по обеим сторонам от меня так, что я держал по пизде в каждой руке, и еще одна, та, у которой была самая прекрасная грудь, устроилась у меня в голове и, склонившись, поместила мое лицо у себя между грудями. Все были голыми, все мастурбировали, спускали, мои руки, живот, бедра, хуй — все было залито любовным нектаром, я буквально плавал в нем, но мой собственный сок отказывался течь. Это была последняя церемония, которую ко мне применили ввиду моего необычного положения. Но несмотря на всю ее экстравагантность, она, как и все предыдущие оказалась бесполезной. Меня признали человеком конченым и оставили на милость матери-природы.
Пребывая в таком плачевном состоянии я однажды прогуливался по саду, размышляя о своей печальной участи. Там я и встретил отца Симеона, человека значительного, поседевшего в трудах любовных и застольных и, подобно старцу Нестору, неоднократно видевшего обновление монастыря.
— О, сын мой, — сказал он, приобнимая меня за плечи, — я вижу, что печаль ваша велика, но я бы не стал на вашем месте так тревожиться. Длительные размышления и жизненный опыт помогли мне открыть одно средство, которое может вернуть вам чувствительность к наслаждениям — этот сладострастный пыл, отличающий настоящего монаха. Ваша болезнь тяжела, но и для самых безнадежных болезней найдутся верные средства.
Жестокая природа ограничивает наши силы, хотя, справедливости ради, надо отметить, что с монахами она обходится как с любимыми детьми. Но и нас, людей более устойчивых и способных к любовным утехам, нежели человек простой, может подкосить слишком разгульная жизнь, и именно это она стала причиной вашего разочарования. И чтобы пробудить утраченный аппетит, вам следует воспользоваться особо сочным плодом, и я не знаю блюда лучше, чем прихожанка.
Его преподобие сообщал мне свой секрет таким менторским тоном, что я не смог удержаться от смеха.
— Я говорю совершенно серьезно, — заметил он. — Это не пустая болтовня. Ей-богу, вы все-таки еще очень молоды. Вы и понятия не имеете, какими способностями обладают прихожанки для разжигания угасшего пыла. Они способны на все, я сам это испытал и знаю, о чем говорю. Да, сын мой, я их много переебал! Где те счастливые времена, когда я сотрясал своды монастыря стуком своей кровати? Никто больше не говорит о могучем отце Симеоне. Теперь я всего лишь старая развалина с холодной кровью, у которой дрожит голос, прерывается дыхание, отказывают ноги, яйца сморщились, а хуй высох и умер.
Мне безумно хотелось отпустить в адрес отца Симеона какое-нибудь колкое замечание, но мне не хотелось злить его, поэтому я сдержался.