— Ты весь ледяной, — сказала она.
— Холодно ведь.
Она остро сознавала, что оказалась в темноте на запретной территории. Спальня сделалась меньше, теперь, когда стоял он в ней, и она понимала, что должна отвести его вниз и выпустить в дверь. Вот только сейчас, когда он был рядом с ней, ей не хотелось, чтобы он уходил, не дав ей какого-нибудь знака, что он по-прежнему с ней, несмотря на все, что случилось в их жизни с прошлого октября. Ей было мало его слов, что ему нравится ее улыбка, мало того, что он дотронулся до ямочки на ее щеке.
Людям всегда нравятся детские улыбки, так все говорят. А ведь она уже не ребенок.
— Когда вернется твоя мама? — спросил он.
В любую минуту! Ведь был уже десятый час. Но, скажи она правду, он бы моментально ушел. Возможно, ради ее же блага, чтобы оградить ее от неприятностей, но все равно бы ушел. И она ответила:
— Не знаю. Она уехала с мистером Шефердом. Ник знал про маму и мистера Шеферда, так что
понял, что это значит. Теперь дело было за ним.
Она хотела было закрыть окно, но его рука все еще лежала на ее плече, и он мог легко ее остановить. Он не был грубым. Ему это и не требовалось. Он просто поцеловал ее, пошевелив языком возле ее губ, и ей это понравилось.
— Значит, она еще немного задержится. — Его губы прикоснулись к ее шее, отчего у нее побежали мурашки. — Она достаточно регулярно получает свое.
Совесть велела защитить маму от интерпретации Ником деревенских сплетен, но мурашки бежали по ее рукам и ногам всякий раз, когда он целовал ее, и она обо всем забывала. Но она все-таки собралась с духом, чтобы дать твердый ответ, когда его рука оказалась на ее груди и его пальцы принялись играть с ее соском. Он осторожно теребил его, пока она не зашлась от невыносимого наслаждения и нахлынувшего жара. Он подождал немного и начал все сначала. Ей было так хорошо. Ей было невыразимо хорошо.
Она понимала, что следовало бы поговорить о маме, попытаться объяснить. Но она не могла удержать эту мысль дольше мгновения, когда пальцы
Ника отпускали ее. Как только они принимались дразнить ее снова, у нее пропадало желание затевать дискуссии, которые могли все испортить. Ведь у них снова все было хорошо.
— Теперь мы с мамой лучше поймем друг друга, — наконец произнесла она каким-то чужим голосом и ощутила, как он улыбнулся возле ее губ. Он был умным парнем и, возможно, не поверил ей в этот момент.
— Мне так не хватало тебя, — прошептал он и крепко прижал к себе. — Господи, Мэг. Сделай что-нибудь такое.
Она поняла, о чем он просит. И хотела это сделать. Хотела снова почувствовать это сквозь джинсы, какое оно жесткое и большое. Она положила туда ладонь. Ник взял ее пальцы и провел ими вверх, вниз и вокруг.
— Господи, — прошептал он. — Господи, Мэг. Его дыхание сделалось шумным. Он стащил с нее пуловер. Она кожей ощутила дуновение ночного ветра. А потом не чувствовала ничего, лишь его руки на своей груди и губы, когда он ее целовал.
Она растаяла. Она поплыла. Ей уже не принадлежали пальцы, лежащие на джинсах. Это не она расстегнула молнию. Не она раздела его.
— Постой, Мэг, — сказал он. — Вдруг сейчас вернется твоя мать.
Она остановила его поцелуем. Она ласкала его сладкую, налившуюся плоть, а он помогал ее пальцам гладить его упругие сливы. Он стонал, его руки уже залезли ей под юбку и чертили жаркие круги между ее ногами.
Потом они вместе оказались на кровати, тело Ника, словно бледный росток, лежало наверху, на ней, а ее собственное было готово, бедра приподняты, ноги раздвинуты. Она забыла обо всем на свете.
— Скажи, когда надо остановиться, — пробормотал он. — Мэгги, ладно? Сейчас мы ничего не будем делать. Просто скажи, когда остановиться. — Он приложил это к ней. Потерся о нее. Сначала кончиком, потом всей длиной. — Скажи, когда остановиться.
Еще немножко. Еще чуточку. Ведь это не будет таким уж ужасным грехом. Она прижималась к нему все сильней.
— Мэгги. Мэг, тебе не кажется, что пора остановиться?
Она все сильнее и сильнее прижимала к себе это рукой.
— Мэг, правда. Я не могу удержаться. Она прижалась губами к его губам.
— Если твоя мама вернется… Она медленно вращала бедрами.
— Мэгги. Мы не… — Он вошел в нее.
Дрянь, думала она. Дрянь, шлюха, гулящая девка. Она лежала на кровати и смотрела в потолок. Ее глаза были затуманены, слезы текли по вискам, огибали уши.
Я ничтожество, думала она. Я шлюха. Я гулящая. Я готова делать это с любым. Пока что это Ник. Но если какой-то другой парень захочет сделать то же самое, я, пожалуй, позволю. Я шлюха. Шлюха.
Она села и перекинула ноги через край кровати. Оглядела комнату. Слон Бозо смотрел на нее, как всегда, с удивлением, но сегодня ночью в нем появилось что-то новое. Несомненно, разочарование. Она унизила его. Но еще больше унизила себя.
Она слезла с кровати, встала на колени и сложила руки, вымаливая прощение.
— Прости меня, Господи, — шептала она. — Господи, я не хотела. Я просто подумала: если он меня поцелует, значит, у нас с ним все по-прежнему хорошо, несмотря на мое обещание маме. Вот только он целовал меня так, что мне не хотелось, чтобы он останавливался и еще кое-что делал. Мне все это нравилось. Я хотела, чтобы он делал еще и еще. Я знала, что это неправильно. Знала. Знала. Но ничего не могла с собой поделать. Прости меня, Господи. Больше этого не повторится. Прости.
Но сколько раз Бог может прощать, если она знала, что это неправильно, и Он знает, что она знала, но все равно это сделала, потому что хотела близости с Ником? Нельзя же идти на бесконечные сделки с Богом. Она дорого заплатит за свои грехи, когда Бог решит спросить с нее за все.
«Бог не поступает таким образом, милая моя. Он не ведет счет. Он способен прощать бесконечно долго. Вот почему Он — наш Всевышний, пример, по которому все мы должны строить свою жизнь. Конечно, мы не можем достичь его совершенства, но Он и не ждет этого от нас. Он только просит нас стать лучше, извлекать уроки из своих ошибок и понимать других.
Как просто получалось все у мистера Сейджа, когда он наткнулся на нее в церкви в тот октябрьский вечер. Она стояла на коленях во втором ряду, перед распятием, положив лоб на два сжатых кулака. Молилась она почти так же, как сегодня, только тогда все было в первый раз, на куче задубевшего от краски, сморщенного брезента в углу прачечной Коутс-Холла. Тогда Ник сбросил с себя одежду, осторожно положил ее на пол, осторожно-осторожно-осторожно. «Мы ничего не будем делать, — заверил он ее, как и сегодня. — Скажи мне, когда остановиться, Мэг». И он потом тоже все время повторял «скажи мне, когда остановиться, Мэгги, скажи, когда остановиться», а в это время его губы слились с ее, а пальцы творили чудеса у нее между ног, и она прижималась и прижималась к его руке. Она желала жара и близости. Ей хотелось, чтобы ее обнимали. Он был живым воплощением всех ее желаний, тогда, в прачечной. Ей просто нужно было это принять.
Зато последствия оказались такими, каких она не ожидала. Наступил момент, когда фраза «порядочные девочки так не делают» пронеслась в ее сознании подобно Ноеву потопу: мальчики не уважают девочек, которые… они расскажут своим приятелям… просто скажи нет, ты не можешь это делать… это нехорошо… это воровство… они хотят только одного, думают лишь об одном… ты хочешь заболеть… что, если он сделает тебе ребенка, думаешь, он и после этого будет с тобой ласков… ты уступила раз, перешагнула через черту, теперь он будет тебя домогаться… он тебя не любит — если бы любил, не поступил бы так…
И вот она пришла в церковь Св. Иоанна Крестителя на вечернюю службу. Она почти не слушала проповедь. Почти не слушала гимны. Она глядела на доску с затейливым распятием и на алтарь. Там Десять Заповедей — выгравированных на отдельных бронзовых табличках — висели на заал-тарном экране, и она поймала себя на том, что ее внимание помимо ее воли направлено на седьмую заповедь. Был праздник урожая. Ступеньки алтаря были усыпаны разнообразными приношениями. Снопы зерновых, желтые и зеленые кабачки, картофель в корзинках и несколько бушелей бобов наполнили воздух церкви сытым ароматом осени. Но Мэгги этого не замечала, потому что сейчас ей было не до даров, и она не слышала ни молитв, ни рокочущего органа. Свет от главной люстры в алтаре, казалось, падал прямо на бронзовые таблички, и она отчетливо видела слова «не прелюбодействуй». Они росли, расширялись, надвигались на нее, обвиняя и грозя.