Я ойкнула от неожиданности и повернулась к ней.
— Чего не здороваешься? — проговорила та, сверля меня пронзительным взглядом.
— Ох, здравствуйте, Зинаида Васильевна… — отозвалась я, невольно смутившись. — Задумалась…
Я попыталась обойти ее, но старуха так крепко зацепила меня своей клюкой, что мне никак не удавалось высвободиться.
— «Задумалась!» — передразнила меня Морозиха. — А что, правда, что Петровну в больницу увезли?
— Да, правда… вчера ночью, по «Скорой»…
— Последние мы с ней здесь из старых жителей… — прошамкала Морозиха. — Не дай бог, помрет, тогда я одна останусь… А что с ней случилось-то?
— Вроде инсульт… — ответила я, думая, как бы поскорее вырваться на свободу.
— Удар, значит, по-старому… — не унималась старуха. — Иначе кондрашка… Чего это она? Крепкая была, здоровая… жить бы да жить… блокаду же пережила, а кто блокаду пережил — от всякой ерунды не помирает. С чего вдруг ее разбило?
— Ну, не знаю. Я ее на минутку оставила, смотрю — лежит на полу, не шевелится…
— Что, так и не пришла в себя?
— Да потом очнулась, да только ерунду какую-то говорила… стишки про людоедов…
— Про людоедов? — Морозиха отцепила от меня свою клюку, оперлась на нее подбородком и что-то тихо пробормотала.
Я было обрадовалась и хотела пойти прочь, но что-то в лице Морозихи заставило меня задержаться.
— Про людоедов, говоришь? — повторила она. — А ведь Петровну и правда чуть людоеды не схарчили…
— Что?! — я подумала, что ослышалась. — Людоеды, они ведь только в детских страшилках бывают…
— Не только! — Морозиха пристукнула своей клюкой по асфальту. — Петровна тебе, конечно, этого не рассказывала, зачем ребенка пугать. А потом она уж из ума выживать начала, видно, забыла про это. А мне раньше говорила…
Она еще немного помолчала.
Я уже передумала уходить, ее слова зацепили меня крепче палки. Я уселась на лавочку рядом с ней и приготовилась слушать.
— Она ведь в блокаду маленькая была, лет шесть или семь. А в таком возрасте даже в блокаду гулять хочется. Ну, вышла она во двор, играла с камушками, вдруг подходит к ней какой-то мужик и сладким таким голосом говорит:
— Пойдем со мной, девочка! Мужик страшный такой, небритый, глаза кровью налитые. Ну, тогда все были страшные от голода да холода. Нина-то…
— Кто? — переспросила я, не сразу сообразив, что Петровну и правда зовут Ниной.
— Нина растерялась, стоит столбом, а он ближе подходит и снова: «Пойдем со мной, детка, я тебе конфетку дам». А она уже не помнила, что это за конфетки такие. Стоит, молчит, смотрит. А мужик ее уже за руку ухватил, тянет за собой. А в подворотне еще один показался — смотрит, выжидает. Еще страшнее первого. Нина уже было пошла, но тут, на ее счастье, дворничиха появилась, Зухра, татарка. Как подскочила она, как заорала диким голосом: «А ну, валите отсюдова, звери проклятые!» Еще что-то кричала, да не в словах дело, а таким голосом страшным вопила, что эти двое побежали прочь. А Зухра Нину за руку схватила, и домой отвела, и велела во двор одной не выходить. Мать-то у нее лежала уже, встать не могла, через неделю померла. А Нина-то тогда ничего не поняла, даже пожалела, что не дали ей конфетку. А уже потом, лет через двадцать, взрослой уже, замуж вышла, сына родила, да вдруг и вспомнила тот случай, и только тогда до нее дошло, что чуть она не попала к людоедам на прокорм. Вспомнила тех мужиков — какие у них глаза были страшные, не как у людей. И еще — сытые они были, откормленные, это в блокадном-то городе! Тогда она мне про это и рассказала, мы ведь с молодости дружим.
Морозиха немного помолчала и добавила:
— Потом они ей часто снились, людоеды эти — как хватают ее и тащат в свою берлогу…
И правда, я вспомнила, что Петровна иногда просыпалась с криком, за что все на нее сердились… Мать прибежит, ругаться начинает — ребенка пугаешь, дура старая! Ага, ребеночку-то ее к тому времени уж лет пятнадцать минуло. Это я про Поганца, меня она ребенком никогда не считала.
Так вот, оказывается, какие сны Петровну преследовали…
В метро я думала, с чего это меня так разобрало, что я с утра пораньше бегу в больницу. Ладно бы родная бабушка была, хотя насчет родной…
Я вспомнила, как до десяти лет мы жили с ней только вдвоем и как она вечно ругалась на мать, что она не отказалась от меня в роддоме и сетовала, что меня не принимают в интернат…
Да, самое умное было бы про такое забыть. А вот никак не получается…
Сто раз уже говорила, что не очень люблю людей, однако одна только Петровна пару-тройку раз дала подзатыльника Поганцу, когда он уж очень меня доставал. А мать только посмеивалась и сюсюкала со своим сыночком.