СТАРИК. Кто?! Я?! Набузгался?! Сказал так?! Тянь, не верь этой твари. Иди откуда пришла.
ДЕВОЧКА. Я дам тебе.
БАБЁНКА. (Стукнула Девочку по голове и ногой топнула.) Сядь! (Старику.)А что ж тут обижаться. Правда.
Пауза.
СТАРИК. Выгнать хотят? Да пусть. Плевать. У меня как у ветерана войны пенсия ого-го, ясно? Вот, видала, у меня на шее — сумочка-педерастичка с деньгами. Знаешь, сколько там? Ну, вот и молчи.
БАБЁНКА. Прям укатайка с вами, сразу было ясно.
СТАРИК. Да плевать. Пусть гонят. Прям сейчас уйду. Уйти?
БАБЁНКА. Да сидите. Или как хочете.
СТАРИК. Нет, я вам малину испорчу. Не уйду вот. Вы хотите без меня как потные грызуны, а я не дам. Нет. Буду сидеть тут. Пельменей поем, посплю и пойду. Значит, к ногтю меня, а на моё место значит — тебя и Тяньку эту. Ну-ну. Я начальнику этому, падле такой, завтра бэбики потушу. Разберусь! Вот оно, отношение к ветеранству, к памяти, понимаешь, павших…
ДЕВОЧКА. Мамка, сколько вилок в сумку положить?
БАБЁНКА. Положи штук десять. Не заметят.
СТАРИК. Зачем вам?
БАБЁНКА. Продадим на рынке. А что? У меня дети, их кормить надо. А это — приработок.
СТАРИК. Сторожа. Вот оно — наши сторожа. Вот они — молодёжь и подростки. Нарисовали вилкам ноги. Я вот доложу начальнику. Вот кого гнать надо. Малолетних воровок, их матерей и вьетнамцев. Где телефон? Я позвоню!
БАБЁНКА. Да спи ты уже, совсем пьяный стал, не даст поговорить с человеком! Всё впечатление о нашей родине перед ним испортил, не стыдно?
СТАРИК. Я вот позвоню, про вилки расскажу!
ДЕВОЧКА. А бутылки со стола брать?
БАБЁНКА. Зачем?
ДЕВОЧКА. Сдадим! Воду выльем эту и сдадим!
БАБЁНКА. Помощница растет, видите, Тянь. Эти нерусские, доченька, бутылки, неприёмные. Она ещё во многом не разбирается, Тянь, учить её надо, мир показывать. И это не вода, доча, а уксус, оставь, пусть стоит для посетителей, что же, тоже им надо оставить…
СТАРИК. Бойкёхенькие вы две, гляжу. И бутылкам ноги приделали. Сидим тут, сторожа, октябрятская звёздочка. Видишь, Тянь, ты, кореец-красноармеец? Вот кто разворовывает нашу Родину могучую! Вот такие!
Старик встал, не держится на ногах, упал. Снова поднимается.
БАБЁНКА. Да ложитесь вы уже! Совсем кривой стали…
СТАРИК. Ладно. Пусть тут вьетнамцы сторожат всё. Мне это — как козе баян. Не дают русским жить. Всё. Зажимают.
ДЕВОЧКА. Мамка, там мука лежит в мешках, сколько наложить?
БАБЁНКА. Наложи килограмма три или побольше. (Вьетнамцу.) Вы не подумайте что, Тянь. Это так, как бы заработок, добавок к зарплате наш. Не всё так просто, как кажется на первый взгляд.
СТАРИК. (Качается, ходит по пельменной, подошёл к картине ближе, рассматривает её.) Стекло снаружи. Хорошее, толстое. А там картинка эта. Мы в стекле отражаемся. Будто не трое нас там, а сто человек, банда, полк, легион сидит и пельменную сторожит, и пельменей ждет, чтобы пожрать. А на всех — полкило. Скоро сварятся, скоро нажрётеся, скоро. (Стучит по стеклу пальцем.) Ты, кухарка, курица, скоро?
БАБЁНКА. Скоро. Ждите.
СТАРИК. Мне заесть надо чего-то быстрее. А то у меня по горло водка, а сверху окурки плавают.
БАБЁНКА. Прям укатайка с вами. Ложитесь спать вон.
СТАРИК. (Смотрит в картину, плачет.) Иисус Христос, э, слышишь?! Скажи мне, как я вот теперь без работы, выгонят вот, как я, а?! Иисусе Христе, тебе говорю, слышишь, нет?!
БАБЁНКА. А может — он пугает. Постойте делать умозаключение. Успеете. Проживете и так, в общем-то, раз пенсия. Бабушка у вас есть, нет?
СТАРИК. Нету бабушки. Нету бабушки-старушки. Есть только я — дедушка-старичок. Была бы бабушка-старушка-перверцоп… Вот такая вот жена была бы вот у меня … (Тычет пальцем в картину.) Такая вот красивая, добрая и чтоб вот так давал бы я ей бананасов пожрать за то, что она мне детку сделала. Нету. Соседка вот сбоку достаёт, чтоб дверь прорубить, квартиры соединить, перестроиться, зелени искусственной навешать, чтоб красиво было бы, как во Вьетнаме, слышишь, Тянька? А если говорит, не согласишься, то порчу на тебя пущу, к знахарке пойду, и финиш тебе, старый козёл, говорит…
БАБЁНКА. Порчу? А вы адресок не спросите у нее, адресок знахарки этой?
СТАРИК. Тебе зачем?
БАБЁНКА. У бедной одинокой женщины всегда много врагов найдётся. И у вас во Вьетнаме так же, Тянь, нет? Ну, и что вы решили, пробивать стенку или нет?
СТАРИК. Она кровать поставила, чтоб между нами только стенка была бы, и спит, скребётся по ночам, а я слышу. Я ей наврал, что стенка несущая и если дырку пробьем, то дом весь завалится. Но она, знаю, пойдет, узнает в домоуправлении или где надо, что стенка не несущая и потом опять будет меня пилить и про знахарку пугать. И спит за стенкой, рядышком, сучка такая старая. А утром говорит: «Нас разделяет только стенка…» и жмурится, как кошка, а сама старая, старая, от неё смертью пахнет уж. «Химию» себе сделала, кудри. Я вот тут по ночам был, дак прямо отдыхал, что дома не надо спать. А теперь — не знаю. Так было раньше, что приду и сплю днём, спокойно днём, она днём бегает по улицам, на людей лает или на лавке сидит, всех обсуждает. Куда я теперь, раз выгонят?
БАБЁНКА. У вас денег много на шее.
СТАРИК. Чужие не считай, в свой карман заглядывай! (Вьетнамцу.) Что ты там пишешь?
БАБЁНКА. Письмо маме он пишет.
СТАРИК. Какой, хернаны, маме?
БАБЁНКА. Своей маме во Вьетнам.
СТАРИК. Правда?
БАБЁНКА. Правда.
СТАРИК. А что он пишет?
БАБЁНКА. Про всё, что тут. Про нас. Про картину эту вон.
СТАРИК. И про меня пишет?
БАБЁНКА. И про вас пишет.
СТАРИК. (Гладит картину рукой.) А что он там про меня написал — дай посмотреть.
ДЕВОЧКА. Не лезь, дурак, чужое письмо.
БАБЁНКА. Он пишет, что русские люди добрые, и он с ними сторожит пельменную, так ведь, Тянь?
СТАРИК. Правда? Так и пишет?
БАБЁНКА. Так и пишет.
СТАРИК. Где он это написал?
Подошёл к столу, заглядывает в письмо.
Дак тут же не по-русскому. Как же она не по-русскому поймёт.
БАБЁНКА. У него мама нерусская.
СТАРИК. Всё равно пусть пишет по-русскому. А то откуда мы знаем, может — он донесение в свой штаб пишет, стучит на нас что-нибудь, докладывает секреты военные, а мы сидим и потакаем, не препятствуем ему. Может, у него рация где в кустах возле пельменной закопанная, а?
БАБЁНКА. У него мама не поймёт по-русскому.
СТАРИК. Пиши! Я тебе диктовать буду: милая мамочка, во-первых строках моего письма сообщаю что. Что. Что!
БАБЁНКА. Что?
СТАРИК. Сообщаю, что я жив-здоров, чего и вам желаю… Милая мамочка. (Заплакал.) Милая мамочка… (Подошёл к картине, пальцем водит по ней, плачет, встал возле картины на колени, прижался к стеклу головой.) Милая мамочка… Я совсем недавно был вот такой маленький, а теперь старый мудень стал…
БАБЁНКА. Да вы пьяный стали, плачете, перестаньте, Тянь видит…
СТАРИК. (Сел за стол, уронил голову на руки, плачет.) Пиши, пиши, Тянь… Милая мамочка, я жив-здоров, ну, куда здоров, худой, больной, туберкулезный, русские люди все здоровые, а я больной-пребольной, простуженный, обмороженный, дошёл так, что пельменную с алкашами сторожу… А знаешь, Тянька, я был маленький и у нас была машина швейная, мамка на ней шила, деньги зарабатывала. Целый день на ней стучала и стучала, колесо крутилось, крутилось, а мне не разрешали к машине подходить, чтоб не сломал, слышишь ты, нет?! А потом она, мамка, уходила куда-нибудь, а я садился вниз, на железную педаль машины, залезал под машину и ехал будто в трамвае, крутил колесо и сам звонил, звонил и думал — я трамвай, трамвай, трамвай, трамвай, трамвай, трамвай, трамвай, трамвай, трамвай, трамвай…