После аплодисментов поднялись Эдна и Иоэль Рибак, зубные врачи, похожие друг на друга, словно близнецы: седеющие волосы коротко острижены, губы так сильно сжаты, что вокруг рта образовались складки, придающие лицу ироническое выражение. Они спели дуэтом «Простри крылья свои, вечер», и голоса их сплетались, обволакивали друг друга, словно в парном танце, когда партнеры тесно прижимаются друг к другу. Затем они запели «Приюти меня под крылом твоим». А я подумал, что если даже Хаим Нахман Бялик, наш прославленный народный поэт-лирик, спрашивает в своей песне, «что есть любовь», то как же мы, поэтами не являющиеся, дерзаем искать ответа на его вопрос? Эдна и Иоэль Рибак закончили петь, легко поклонились вправо и влево, а мы вновь зааплодировали.
Наступил краткий перерыв, потому что пришли опоздавшие — Рахель Франко и Арье Цельник. Еще снимая верхнюю одежду, они рассказали всем собравшимся, что буквально несколько минут назад в последних известиях радиостанции «Голос Израиля» сообщили об атаке наших самолетов, бомбивших вражеские цели и благополучно вернувшихся на свои базы. Иохай Блюм положил свой аккордеон на колени и сказал:
— Наконец-то.
На это сердито ответила ему Гили Штайнер, что нечего нам радоваться, что насилие порождает только насилие, а месть влечет за собою только месть. Иоси Сасон, агент по продаже недвижимости, высокий бородатый мужчина, заметил насмешливо:
— Так что же ты предлагаешь, Гили? Все спустить им с рук? Подставить им и вторую щеку?
Тут загремел глубокий бас Альмозлино: мол, нормальное правительство должно действовать в подобных ситуациях спокойно, тщательно все взвешивая, а у нас, как обычно, торопливость, опрометчивость и поверхностность…
Но здесь вмешалась Далия Левин, хозяйка дома, предложившая не спорить о политике, а продолжить певческий вечер, ради которого мы, собственно, и собрались.
Арье Цельник, сбросивший тем временем свою куртку, не нашел для себя свободного места, поэтому уселся он прямо на ковре, у ног Иоэля и Эдны Рибак. А Рахель Франко притащила себе скамеечку, стоявшую у вешалки в прихожей, и примостилась в коридоре, за открытой дверью, чтобы не стеснять тех, кто пришел раньше, но еще и потому, что через час ей придется уйти домой, где она без присмотра оставила престарелого отца. Я, со своей стороны, хотел кое-что заметить по поводу бомбового удара, нанесенного нашими самолетами, — у меня было весьма сложное к этому отношение, — но я опоздал: дискуссия угасла.
Иохай Блюм уже растягивал свой аккордеон, и Далия Левин предложила перейти к песням о любви. И тут же сама затянула: «Много лет тому назад две розы зацвели».
И все к ней присоединились.
В эту минуту мне вдруг показалось, что я немедленно должен пойти в боковую комнату, где положил свою куртку поверх горы верхней одежды тех, кто пришел ранее меня, и вытащить что-то из кармана. Мне это представлялось срочным, не терпящим отлагательства делом, но я никак не мог вспомнить, что же должен достать из кармана куртки именно сейчас, и уразуметь, кто, как мне снова послышалось, позвал меня. Худая женщина, сидевшая рядом со мной, полностью погрузилась в пение, а Авраам Левин на своей скамеечке у двери в кухню вновь закрыл глаза и сидел расслабившись, опершись о стену, молчал и не пел.
Мысли мои уносились к пустынным улицам деревни Тель-Илан, иссеченным сейчас дождем, к темным кипарисам, качающимся на ветру, к огням, постепенно гаснущим в маленьких домиках, к напоенным влагой просторам полей, к фруктовым садам с облетевшей листвой. В эту минуту мне казалось, что именно сейчас что-то происходит в одной из темных усадеб и происходящее касается меня, я должен быть причастен к этому. Но что именно происходит? Этого я не знал.
Круг поющих теперь выводил «Если захочешь, я покажу тебе город в серых тонах». Аккордеон Иохая Блюма замолчал, предоставив трем флейтам вести мелодию, на сей раз они играли в полной гармонии, без единой фальшивой ноты. Затем мы запели стих из библейской Песни Песней: «Куда обратился возлюбленный твой, прекраснейшая из женщин». Что же я хотел так срочно проверить и найти в кармане своей куртки? Я не знал. И поскольку так и не нашел ответа, то, преодолев порыв немедленно встать и выйти в соседнюю комнату, запел вместе со всеми «Гранатовое дерево источало аромат», чудесную песню, в основе которой народная мелодия бухарских евреев. Потом зазвучала «Моя любимая, с белой шеей», на слова Яакова Шабтая. Между этими двумя песнями и следующей я наклонился и шепотом спросил Дафну Кац, женщину с худыми руками, сидевшую рядом со мной, что напоминают ей эти песни. Она, словно удивляясь моему вопросу, ответила: «Ничего». А потом, спохватившись, сказала: «Разное». Снова я наклонился к ней и уже было собрался поделиться своими воспоминаниями, но Гили Штайнер укоряющее глянула на нас: мол, что это за перешептывания, я стушевался и стал петь со всеми. У моей соседки Дафны Кац был приятный альт. И у Далии Левин тоже. Рахель Франко пела сопрано. А напротив лился низкий, теплый бас Альмозлино. Иохай Блюм играл на аккордеоне, и три флейты увивались за его мелодией, словно вьюнок, взбирающийся по стволу. Хорошо было нам в эту ветреную и дождливую ночь сидеть в кругу и петь старые песни, песни тех далеких дней, когда все всем было так ясно и понятно.