Я проводил его до парохода. Он был сильно удручен, но больше не плакал, по крайней мере. Я думаю, что удерживался из-за меня, потому что я как-то устыдил его.
– Приберегите ваши слезы для настоящего горя, – сказал я ему, – теперь вы только воображаете себя несчастным, а на самом деле вы избежали катастрофы… вас можно поздравить. Ну, скажите пожалуйста, что бы вы стали делать в Петербурге в вашей квартире с такой избалованной женой? Ведь она бы белугой завыла, тоскуя по Вашингтону…
– Пишите мне, – наказывал мне Андреев перед самым отходом парохода, – пишите все, что делается в Вашингтоне, пишите, в особенности про нее, всякая мелочь меня интересует… ведь для меня эти полгода, здесь проведенные, – лучшее время моей жизни… Я жил здесь жизнью, о которой до сих пор читал только в романах, и то, что здесь пережил, останется у меня в памяти, как светлый луч в моей тихой и скучной серой будничной жизни.
Внезапный отъезд Андреева не произвел в Вашингтоне большого впечатления. Мне приходилось изощряться в моих письмах Андрееву, чтобы он не почувствовал, что отсутствие его незаметно. По правде сказать, его скоро забыли. Вашингтон привык к перемещениям дипломатов, и, обыкновенно, приезжающие возбуждают больший интерес, чем отбывающие.
Вскоре после отъезда Андреева дипломатический корпус обогатился новым членом – то был баварский граф с громкой фамилией, чрезвычайно элегантный и красивый малый. Разумеется, он был принят, как и все мы, с распростертыми объятиями в семействе Хомстэд. Кстати, он оказался музыкантом.
Граф обладал баритоном, но не слухом, пел деревянным голосом и жестоко фальшивил. Это не мешало, однако, его успеху. Барышни Хомстэд с восторгом аккомпанировали певцу и млели перед ним. Высокий, худощавый, породистый граф был полным контрастом с Андреевым. Насколько последний был скромен и застенчив, настолько граф был развязен и высокого мнения о себе.
Одна дама как-то при мне попросила графа спеть серенаду Тости.
– Ведь это ваш конек, неправда ли? – спросила она.
Граф снисходительно улыбнулся.
– У меня много таких лошадок на конюшне к вашим услугам, сударыня, – произнес он, причем ловким движением правого глаза спихнул свой монокль. Монокль повис на шнурке и закачался, как шалый маятник на белом фоне безукоризненного пластрона его накрахмаленной рубашки.
Прошло несколько лет. Меня давно уже не было в Вашингтоне. Следуя капризам и неожиданностям дипломатической службы, я перелетал из Нового Света в Старый, из Европы в Африку, и снова в Америку, и опять в Европу…
Андреева я более или менее потерял из виду. Наездом в Петербург встречал его в министерстве мимоходом на лестнице или в коридоре. Мы обменивались короткими банальными фразами.
– Ну, что? Как? – спрашивал я, крепко пожимая его руку.
– Да ничего, помаленечку, – отвечал он конфузливо.
О Вашингтоне он не заговаривал, и я не заикался, не желая растравлять старую рану.
Однажды на мой вопрос: «Ну, что? Как?» – Андреев, расстроенный и удрученный, поведал мне, что матушка его очень плоха, и он опасается, что зимы не переживет. Несколько месяцев спустя – я находился тогда в Лондоне при нашем посольстве – получаю от Андреева письмо с траурной каймой. Бедняга потерял свою мать, жизнь в Петербурге ему опостылела донельзя, и он мечтал о назначении за границу – все равно куда, лишь бы получить место консула в каком-нибудь захолустье. Как быть? Андреев сознавал всю трудность для чиновника центрального ведомства его калибра попасть на заграничный пост.
«На всякую вакансию, – писал он мне, – масса кандидатов, которые, как голодные шакалы, готовы съесть живьем всякого, кто позарится на то, что они почему-либо наметили себе. У каждого кандидата свои покровители, которые за него распинаются и горой стоят. У меня нет никого, кто бы за меня замолвил словечко. Мой ближайший начальник не хочет мне помочь. Он привык к моей работе и обещает мне золотые горы, если я останусь на месте. Но что такое «золотые горы» министерства? Каких-нибудь лишних 500 рублей «наградных» на Пасху?..
На что они мне, когда я здесь буквально задыхаюсь в затхлой департаментской атмосфере, и в глазах у меня рябит от цифр и отчетов… Будь наш милейший Кирилл Васильевич Струве в живых, я бы вас не беспокоил, но без него у меня нет никого в министерстве, на кого опереться, кроме вас. Знаю я, что вы далеко не «персона грата» у нашего начальства, но все же они вас хоть и недолюбливают, но все же с вами считаются. Может быть, им даже понравится мысль заслать вашего «протеже» в центральном ведомстве куда-нибудь подальше на мировую окраину, а мне только этого и нужно. Чем дальше, тем лучше. Право, ваша рекомендация может мне помочь…»