Полисмен осторожно приподнял одеяло, и я увидел черный револьвер Борисова в белой костлявой руке. Из виска выступали окровавленные мозги.
– Смерть последовала мгновенно, – заметил полисмен.
Я долго стоял, не отрывая глаз от покойника. Его всегда мертвенное лицо мне казалось живым, и вместо обычной саркастической улыбки было что-то величавое в выражении его спокойного лица. Он словно отдыхал после чего-то трудного, тяжелого.
Мне вспомнились его слова, произнесенные вчера за ужином: «Жизнь есть не что иное, как один из фазисов смерти… Жизни, собственно говоря, нет».
Если по его разумению, жизнь есть смерть, зачем же он с собой покончил? – недоумевал я, зачем ему нужно было выстрелом из револьвера сократить то, что он считает одним из фазисов смерти?..
И чем больше я всматривался в его мертвое лицо, тем больше казалось оно мне живым…
Я оставил полисмена в квартире Борисова, а сам бросился в посольство доложить посланнику о случившемся.
– Князь берет ванну, – сообщил мне камердинер.
Пришлось подождать.
Посланник встретил меня сухо. Через прислугу он уже был осведомлен о самоубийстве Борисова.
– Такие вещи делаются дома, у себя, а не за границей, где мы на службе, – сказал он мне не без некоторого раздражения, как будто я был виноват в том, что случилось… – Полное отсутствие сознания служебного долга… Ну, скажите пожалуйста, с какой стати было приезжать из Южной Америки в Вашингтон, чтобы наложить на себя руки… Во-первых, самоубийство есть акт трусости…
– Борисов – покойник теперь, – робко заметил я.
– Ну так и займитесь вашим покойником, – сказал князь. – Надо его похоронить здесь, вещи его запечатать и отправить в Петербург, а в министерство пошлите сейчас же телеграмму: «Борисов скоропостижно скончался», и больше ничего. Потом мы им пошлем донесение, а я поблагодарю их как следует за такого секретаря посольства.
Когда я спускался по лестнице, князь в халате вышел на площадку и крикнул сверху:
– Не забудьте, Боткин, что вы у нас завтракаете сегодня половина первого… не опоздайте…
У Борисова в квартире я застал судебного следователя и полицейского доктора.
– Посланнику было бы желательно, – сказал я, – чтобы факт самоубийства не был оглашен.
– Разумеется. Мы это предвидели… Вот свидетельство о смерти. Изволите видеть: неосторожное обращение с огнестрельным оружием.
Когда они ушли, я подошел к письменному столу Борисова и тут только заметил две записки, оставленные им. Одна была на мое имя, на другой его четким почерком было написано одно только слово – «родным». Обе записки лежали в не заклеенных конвертах на самом видном месте посреди стола. Борисов, очевидно, написал их накануне вечером, после ужина. В записке ко мне все тем же ровным крупным почерком всего три строчки.
«Слишком тяжело носить в своем теле мертвую душу – посему себя уничтожаю».
Записка родным была еще короче – всего три слова: «Прощайте, простите, забудьте».
Я был ошеломлен.
Итак, вот разгадка его равнодушия к жизни, его траура, его полной безучастности ко всему окружающему…
Вот объяснение его теории о том, что жизнь есть только одна из форм смерти… Какое горе, какое непреодолимое горе довело несчастного до сознания, что душа его, которую он все же признавал живой, умерла… Каким непроглядным кошмаром должна была быть жизнь этого человека…
Люди скажут, что Борисов был не в своем уме… Конечно, он не был нормальным человеком, но факт этот не избавляет его от страданий…
Так я размышлял, читая между строками то, чего не было в двух лаконических записках самоубийцы… Бедный, несчастный Борисов…
Похороны Борисова были холодные.
Все исполнили свой долг, но вот и все.
Из Нью-Йорка прибыл наш архимандрит, на отпевании присутствовали, кроме дипломатов, американские чиновники Министерства иностранных дел.
От дипломатического корпуса на гроб покойного был возложен великолепный венок; все послы и посланники, в знак соболезнования, оставили свои карточки в нашем посольстве…
Все было сделано, как полагается в подобных обстоятельствах, но затем сейчас же жизнь потекла по-прежнему, и никто больше о Борисове не думал. Случилось то, чего он сам желал, – его забыли. Не мог забыть Борисова только я.
Прежде всего нужно было разобраться в его бумагах, запечатать их в конверты и вместе с его вещами послать на родину.
Кроме двух записок, написанных перед смертью, я не нашел никаких других указаний или распоряжений покойного. Архив его был хоть и объемистый, но мало содержательный. Поразила меня только одна фотография, снятая где-то в Бразилии, фотография Борисова в гробу.