Произойдет давка, чего доброго, паника, и тогда дело кончится плохо. Малейший натиск толпы, и тысячи людей могли быть раздавленными. Вдруг в зале раздались дикие крики, визг, свистки… Начинается, подумал я; но оказалось, что среди зрителей были обнаружены две женщины в мужском одеянии. В то время женщин не допускали на боксерские состязания, и бедные две любопытные дамы жестоко поплатились за свою предприимчивость. Их, конечно, вывели, но от одних возгласов толпы душа могла уйти в пятки. Кажется, господин Ноэль их спрятал где-то у себя в кабинете под ключом, а то бы им не сдобровать.
Но вот вышли борцы на арену. Раздались отчаянные крики, потрясшие все здание. Люди смеялись истерически, бессмысленно, заговаривали с незнакомыми, не отдавая себя отчета, что они брешут, и по временам бессознательно взвизгивали.
И вот роковой звонок. Профессор Джон Дуффи, избранный главным посредником, обменялся рукопожатиями с обоими спортсменами. Салливан и Корбетт, в сопровождении своих тренеров, стояли каждый в своем углу арены. Судьи и посредники проверили друг у друга часы. Капитан Баррет осмотрел и взвесил перчатки, которые были тотчас же переданы соперникам. Затем Дуффи пригласил их выйти на середину круга и пожать, согласно обычаю, друг другу руку. Снова раздался звонок – сигнал начала боя. Все стихло, все внимало, люди застыли, окаменели в своих позах. Салливан со сжатыми кулаками стоял неподвижно посредине, между тем как Корбетт с удивительной быстротой, размахивая кулаками, вертелся вокруг него, словно танцуя. По временам и Салливан размахивался, но увертливый противник успевал вовремя отскочить. Так прошли первые четыре круга. Каждый круг длился ровно три минуты, после чего давалась одна минута передышки. Оба противника были сильно возбуждены, пот ручьями катился с них.
На пятом кругу, наконец, когда Салливан ринулся на Корбетта, тот закатил ему два сильных удара: один левой рукой в левое ухо, а другой – правой рукой прямо в нос. Великан на минуту был оглушен, лицо его обагрилось кровью, между тем как Корбетт продолжал наносить ему удары то по затылку, то в бок, при громких криках ошалевшей толпы, повскакавшей со своих мест. Шляпы, палки, сигары и платки летели по воздуху. Публика вдруг поняла, что перевес на стороне Корбетта. Великан уже казался измученным и одуревшим от ударов своего молодого противника, который колотил его, словно гвозди молотком вколачивал.
Вдруг послышался радостный крик: Салливан хватил Корбетта по ребрам, размахнулся снова, но встретил отпор. Круг за кругом проходили, Салливан выходил, улыбаясь, и пускался в погоню за Корбеттом, а тот продолжал успешно от него вывертываться. Наконец чемпион стал сердиться. Хотя бы раз удалось ему нанести своему сопернику одну из его знаменитых затрещин правой рукой, от которой до сих пор все как снопы валились. Он все попадал в Корбетта лишь левой рукой и то не очень сильно. На семнадцатый круг Салливан вышел не бойко, и все заметили, что он уж больше не улыбается. Кровь из разбитого носа струилась по влажной груди. Он продолжал нападать на противника, но удары оставались в воздухе. В телодвижениях его было что-то неуклюжее, смешное даже. В толпе, той самой массе, которая за час перед тем боготворила Салливана, чувствовался сарказм. Местами слышен был смех. Люди, державшие крупные пари за Салливана, поникли головой. Под конец девятнадцатого круга Салливан, шатаясь, словно пьяный, добрел до своего угла. Двадцатый круг был кровавый. Корбетт, видимо нисколько не утомленный, резво нападал, ударяя Салливана то справа, то слева. Удары по щекам были ужасны, но Салливан все еще держался.
Двадцать первый круг был последний. Началось с того, что Салливан сделал слабую попытку напасть на противника, но был остановлен жесточайшим ударом левого кулака Корбетта. Затем скорее молнии следовали удары справа и слева, пока великан не рухнул на землю. Он попробовал было привстать, но лишь для того, чтобы снова пасть и на этот раз не встать в продолжение роковых десяти секунд.
Чемпион был побежден. Корбетт подбежал к нему для обычного рукопожатия. В амфитеатре стоны и крики, здание дрожало от дикого рева, свистков. Салливана, как убитого быка в Испании, оттащили в его угол. Там он, окруженный тренерами, лежал неподвижно, пока его обтирали губками, намоченными спиртом.
Как только к нему вернулось сознание, Салливан захотел произнести спич. С трудом приподнялся он, держась одной рукой за канат рампы, а другой размахивая окровавленной перчаткой и, очевидно, желая заставить умолкнуть гудевшую толпу. Все смолкло в ожидании лебединой песни силача. Его раздутые губы двигались, но ничего не было слышно. Наконец к нему вернулся и голос.