Обращаясь затем к автору статьи «Century» П.С. Боткину, «New lork Sun» говорит: «Мы можем уверить господина Боткина, что обращение к американскому общественному мнению русского представителя никогда не пройдет у нас незамеченным и что узы признательности и дружбы, связывающие нас с великой Северной империей, никогда не были так прочны, как в настоящее время».
И действительно, не только американская печать, но и все американское общество с большой сердечностью, почти с энтузиазмом, отозвалось на статью молодого русского дипломата.
«Господин Боткин может по праву гордиться своим обращением к американскому обществу, а русское общество может лишний раз убедиться, что симпатии, соединяющие Россию с Американской республикой, не платонические, а деятельные, исторические симпатии, засвидетельствованные в прошедшем, проявляющиеся в настоящем и обещающие великую пользу обоим народам в будущем».
Вслед за этой статьей я опять получил и на этот раз более ядовитые анонимные письма.
Кто были моими недоброжелателями – я не знал, но догадывался, что недовольство идет из недр самого министерства.
Всем не угодишь. Между нашими чиновниками есть в самом деле довольно сложные типы. Так, например, те самые, которые в мое отсутствие за чайным столом в департаменте говаривали:
«…А Боткин-то?.. Каков!.. Вот хватил… в министры метит… Говорят, им наверху очень недовольны… да оно и понятно… Кому же может быть приятно, чтобы маленький чиновник за границей вдруг вздумал играть политическую роль?.. Вот увидите, Боткина теперь отзовут из Америки… Можно быть карьеристом, но надо же и меру знать… зарвался голубчик… так дальше нельзя… пора осадить…»
Эти же самые чиновники по возвращении моем в Петербург в тех же самых чайных комнатах нежно обнимали меня и, троекратно лобызая, приговаривали:
«…Ну, дружище, честь тебе и слава, молодчина, высоко держишь наше знамя за границей… порадовал нас, молодчина…»
Заговорил против меня и Джордж Кеннан. Он убеждал своих слушателей не верить молодому человеку, который, по его мнению, не сознает, что пишет. Его бесило, что статья «светского молокососа» могла наделать столько шуму и подорвать кредит его филиппикам, направленным против императорского правительства.
Рузвельт наслаждался полемикой. Ему, как истинному бойцу, в политике больше всего нравилась борьба.
– Хорошо, – говорил он мне, – но не останавливайтесь на полпути. Идите дальше. Выработайте себе программу и поезжайте читать лекции о России. Сражайтесь тем же оружием, каким на вас нападают.
Я был готов последовать его совету, но нужно было для этого предварительно заручиться разрешением начальства.
Посланником нашим в Вашингтоне был в то время князь Григорий Львович Кантакузен, заменивший К.В. Струве. Князь был в высшей степени порядочный и хороший человек, но человек старого закала, свои добрые качества он скрывал под маской холодного и подчас сурового начальника. Я имею основания думать, что князь любил меня, но мой веселый нрав его коробил, и он частенько обдавал меня ушатом холодной воды.
Князь Кантакузен придерживался старых традиций и к новшествам относился скептически.
Когда я заговорил о моих планах, посланник взглянул на меня как на человека внезапно потерявшего рассудок.
– Что с вами? – воскликнул он. – Ваши успехи, кажется, вскружили вам голову. Что вы воображаете? Вы – Аделина Патти?.. Баттистини?.. Падеревский? Нет, до этого еще не дошло, чтобы дипломаты выступали на подмостках с волшебными фонарями… нет!..
Через несколько месяцев после того я был назначен секретарем нашей новой миссии при великом герцоге Гессенском в Дармштадте.