В одну из последних прогулок по Бийску мне навстречу попался первый секретарь горкома комсомола Скрылев. Посмотрел на меня с насмешливым интересом, позвал: «Зайдем к нам». Мы пришли в горком комсомола, Скрылев заперся в своем кабинете первого секретаря, достал из сейфа бутылку водки, мы выпили, нашлась и закуска. Лицо Скрылева вдруг вызверилось, глаза остекленели. Он напрыгнул на меня, стал ломить, валить на пол. Вот здесь мне понадобилось мое железо: я учился хорошо владеть собою в странствии по горам. Скрылева приобнял, до хруста стиснул в объятиях, оторвал от пола, уложил на его секретарский стол, так чтобы он больше не рыпался.
На прощанье Скрылев сказал:
«Ну, ты молоток! Я думал, что ты интеллигентный хлюпик».
«Знай нашего брата корреспондента», — сказал я Скрылеву.
Понятно, что отосланные с дороги корреспонденции о моей последней командировке в Горный Алтай остались ненапечатанными. Хотя в редакции меня проводили со слезами, правда, пьяными, но искренними.
Наша с Иваном поездка в Горный Алтай подробно описана в моей повести «До полудня». Но я все раскладываю цветные картинки памяти, прикидываю, что последовало за чем, что из чего вышло. Если бы я не пробежал в первый раз сто шагов по опушке бийского бора, то едва ли бы решился закатиться в тайгу, и глухаря бы не подарил бабушке Степаниде, и первый секретарь горкома комсомола Скрылев остался бы победителем надо мной, и повести бы не было, да мало ли что еще... Жизнь бы вышла другая, без цветных в ней картинок.
Помню: лето на Сахалине, Свободный переулок на окраине Южно-Сахалинска, самое начало шестидесятых годов. Утром взбегаю на сопку — тысяча шагов до вершины. Обратно спускаюсь не торопясь. Днем составляю альманах «Сахалин»: Санги, Ткаченке, Лебков, Белоусов, Алшутов, Озолин, Агния 3... Да, обязательно тиснуть в альманахе Агнию 3., вот эти ее стихи:
«Альманах Сахалин» я составлю, сдам в набор, даже и составительские получу (получу — и улечу), а его после, при читке в директивных инстанциях, рассыплют. Так будет повторяться, с железной обязательностью, с одним исходом: я что-нибудь составлю, они рассыплют...
Пока что живу на Свободном переулке, в щитовом строении геофизической партии: партия в поле, меня пустили пожить. Прирабатываю на радио, телевидение еще в детском возрасте, а я в возрасте Иисуса Христа... Икры, крабов на Сахалине — ешь, не хочу, коньяк рупь шестьдесят сто граммов. Иногда мы с Агнией 3. ходим в ресторан «Спорт» — в парке культуры и отдыха под сопкой — развеяться...
Всплывает в памяти цветная картинка из времени моей окончательной возмужалости: сидим с девой-поэтессой в ресторане вдвоем за столиком, выпили коньяку, закусили икрой, крабами, нам принесли по лангету. У девы челка до бровей, как у Марины Цветаевой; я не был красавцем, но из себя ничего, парниша фартовый. На эстраде играет оркестр —негритянскую музыку, кажется, «Караван» Дюка Эллингтона. В оркестре все — корейцы... Тихими шагами кто-то подошел сзади, дышит мне в ухо, вкрадчиво произносит: «Разрешите пригласить вашу даму». Оборачиваюсь: стоит кореец, невысокого роста, прилично одетый, вроде бы не пьяный, с замкнутым смуглым лицом. Я отвечаю: «Спроси у дамы». Кореец приглашает мою даму (мы с нею еще сами не выходили на круг). Я делаю вид, что мне безразлично, жую жесткое мясо лангета. Агния 3. объясняет корейцу: «Вот доем лангет, тогда и спляшем, а то он остынет».
Слышу, чувствую, осязаю: кореец не ушел, все дышит мне в ухо. Вдруг положил передо мною на стол пятерку. Я не понял, зачем, не отвлекаюсь от лангета. Кореец сказал: «На пятерку, я станцую с твоей бабой». Смысл сказанного мгновенно пронзает меня: он хочет купить мою бабу за пятерку. Дальше все разворачивается по законам западного кино: встаю, без большого замаха, с сознанием, что бью вполсилы, профилактически, наношу корейцу прямой удар в переносицу. Кореец падает, не навзничь, подгибает ноги в коленках, калачиком. На полу вытягивается во весь небольшой рост, лежит с закрытыми глазами. Я возвращаюсь к лангету. Вижу: Агния 3. улыбается с довольным видом, ей понравился мой удар.