«Лучше убейте бедного еврея, но без коровы не уходите!» Своими воплями и причитаниями он сбил всех с панталыку и, в конце концов, эту падаль, которой побрезговал бы любой живодер, все-таки потащили к полевой кухне. Уже с деньгами в кармане корчмарь еще долго плакался, что его пустили по миру, потому что он за бесценок отдал такую замечательную корову. Он просил его повесить — на старости лет он сморозил такую ужасную глупость, из-за которой его праотцы непременно перевернутся в гробу! Вывалявшись еще разок в пыли, он вдруг стряхнул с себя всю скорбь я пошел домой. Жене корчмарь сказал: «Эльза, жизнь моя, солдаты глупые, а твой Натан — большая умница!»
Снять с коровы шкуру не было никакой возможности! Когда ее все же стали сдирать, шкура в нескольких местах лопнула, и под ней открылись мускулы, скрученные, как засохший корабельный канат. Между тем откуда-то приволокли мешок картошки и, не питая никаких надежд, принялись варить эти жилы и кости. Тут же рядом повар в полном отчаянии пытался состряпать из этого скелета офицерский обед. Эта несчастная корова надолго запала всем в память! Можно почти с уверенностью сказать, что если бы позже, перед битвой у Сокаля, командиры напомнили солдатам про лисковецкую корову, 11-я рота в грозной ярости бросилась бы со штыками наперевес на врага!
Корова оказалась такой нахальной, что даже супа, и того сварить из нее было нельзя. Чем дольше мясо варилось, тем крепче оно приставало к костям, образуя с ними одно целое, закостенелое, словно бюрократ, разводивший полвека канцелярскую волокиту и пожиравший одни «дела». Швейк, поддерживавший в качестве вестового постоянную связь между штабом и кухней, чтобы не прозевать, когда будет готов ужин, в конце концов доложил надпоручику Лукашу: «Так что, пан обер-лейтенант, она уже прямо фарфоровая. У этой коровы такое твердое мясо, хоть стекло режь! Кашевар Павличек, когда его пробовал, сломал себе передний зуб, а Балоун — задний коренной!»
Надпоручик Лукаш расположился на кушетке в доме лисковецкого священника. «Послушайте, Швейк, — сказал он, — пока нам дадут поесть, вы бы могли мне рассказать какую-нибудь историю». — «Хо-хо! — ответил Швейк, — пока нам дадут поесть, я бы успел вам рассказать всю историю чешского народа… А вообще, доложу я вам, на земном шаре обитают люди разных характеров! Так что потому и был прав повар Юрайда, когда в Кирай-Хиде, налакавшись вдребезги, свалился в канаву и стал орать: «Человек предопределен и призван, дабы духом своим правил в гармонии вечного мироздания!» А когда мы его оттуда вытаскивали, так он еще кусался… Юрайда думал, что лежит дома и ни за что не хотел вылезать!»
Надпоручик Лукаш воскликнул: «Иезус-Мария! Я бы вам, Швейк, сказал, да не хочется портить себе ужин!» — «Так ведь не всем же быть умными, господин обер-лейтенант! Потому кабы все были умные, то на свете было бы столько ума, что каждый второй был бы круглым идиотом. Представьте, к примеру, что было бы, если бы каждый знал законы природы так, как один господин, пан Чапек… Он, изволите ли знать, хаживал в «Чашу» и всегда говорил: «До чего сегодня прекрасно светит Юпитер, а ты, пентюх, даже не знаешь, что у тебя над головой! Кабы тебя, негодяя, сунуть в пушку да выстрелить, ты бы туда летел со скоростью снаряда миллион лет!» Ну, а лаялся он при этом так, что потом обычно сам вылетал из трактира, и к тому же с обыкновенной скоростью».
Когда утром выступили на Старую Соль, Швейк шагал возле надпоручика Лукаша, ехавшего верхом, и рассказывал: «Нам бы сейчас такую лекцию, как всегда устраивали господин обер-лейтенант Буханек! Дело, значит, было так: обер-лейтенант Буханек получил от своего будущего тестя залог под приданое и весь его спустил с девками. Потом получил залог со второго тестя, но на этот раз уже просадил его в карты. Тогда, стало быть, пришлось идти на поклон к третьему тестю…» Лукаш соскочил с коня и сказал угрожающим тоном: «Швейк, если вы еще заговорите о четвертом залоге, я вас сшибу в канаву!» — «Так что осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, о четвертом залоге не может быть и речи, потому что он застрелился уже после третьего…»
«Жизнь людская — штука сложная, — продолжал Швейк. — Житуха одного отдельного человека в сравнении с нею — мура, вроде как и пустое место!.. В трактир «У чаши» хаживал один старший полицейский, Губичка ему фамилия, и один репортер, веселый такой господин. Да что тут говорить — в участке бывал чаще, чем в редакции! И вот, стало быть, в один прекрасный день напоил этот шелкопер пана Губичку до зеленого змия и поменялся с ним в кухне одеждой. Так что старший полицейский был в штатском, а пан репортер превратился в старшего городового. Служебную бляху он прикрыл, чтоб не было видно, и отправился патрулировать по Праге. На Рессловой улице, в самую что ни на есть ночную тишь, встретил он какого-то пожилого господина с дамой. Оба спешили домой и шли, не говоря ни слова. А он на них накинулся и давай разоряться: «Не орите так, — кричит, — а то обоих заберу!» Можете себе представить, как они оба перепугались! Пробуют ему, конечно, объяснить, что, по всей видимости, тут вышла какая-то ошибочка…