«Пан Юрайда, сделайте милость, позвольте к этому фаршу чуточку приложиться! Пусть меня потом хоть к столбу привяжут… Не то мне таких мук не выдержать!» Балоун, пошатываясь как пьяный, встал со скамейки и протянул свою ручищу к груде фарша. Началась упорная борьба. Все, кто присутствовал при этом, едва удержали обжору, чтобы он не набросился на фарш. Когда Балоуна выкидывали из кухни, он в отчаянии выхватил из горшка размокавшие в нем кишки для ливерной колбасы. Повар Юрайда так рассвирепел, что швырнул за ним следом целую связку деревянных шпилек, которыми зашпиливают ливерные колбаски по концам, и заорал: «На, нажрись этих шпилек, чудище!» А тем временем наверху, в торжественном предвкушении того, что рождалось внизу, в кухне, уже собрались офицеры.
Швейк все это время просидел в канцелярии, где не было никого, кроме вольноопределяющегося Марека. Будучи историографом батальона, тот воспользовался задержкой в Золтанце, чтобы описать про запас несколько победоносных сражений, которые, по всей вероятности, грянут в будущем. «Видишь, — сказал ему Швейк, — вот я и опять тут!» — «Разреши-ка, я тебя обнюхаю, — вольноопределяющийся был растроган до глубины души, — хм, от тебя в самом деле несет тюрягой». — «Как всегда, вышло небольшое недоразумение… А ты что поделываешь?» — «Как видишь, — ответил Марек, — набрасываю героические судьбы спасителей Австрии, да что-то ни черта не выходит…»
«А ты наберись скромности и терпения, — посоветовал Швейк. — На краю Праги в Нуслях живет пан Гаубер. Возвращается он раз в воскресенье с прогулки с Бартуньковой мельницы, и в Кунратицах на дороге его по ошибке пыряют ножом. Так, стало быть, он и пришел домой с этим ножом в спине. А дома жена нож осторожно вытащила и еще в тот же день резала этим ножом мясо на гуляш. Потому что он был из золингеновской стали, а у них дома все ножи были сплошь тупые и с зазубринами. Потом ей, видишь ли, захотелось иметь в хозяйстве целый набор таких ножей и она каждое воскресенье посылала пана Гаубера гулять в Кунратице. Но он уже был такой скромный, что ходил только в погребок к Банзетам в Нусли».
«А ты нисколько не изменился», — сказал вольноопределяющийся Швейку. «Не изменился, — подтвердил Швейк, — все некогда было. Они меня даже расстрелять хотели, ну да это еще не самое страшное. А вот жалованья я с двенадцатого нигде не получал!» — «У нас ты его теперь тоже не получишь, потому что мы идем на Сокаль и жалованье будут выплачивать после битвы: надо экономить… Да, должен тебе еще сказать, что в батальоне на тебя был выписан ордер на арест». — «Это неважно, — ответил Швейк, — это они сделали совершенно правильно… Так говоришь, офицеры пируют в доме священника? Придется мне туда сходить, доложиться, что я опять здесь».
Офицеры в ожидании предстоящего пиршества обсуждали, какая неразбериха царит в штабе бригады. Кто-то заметил: «Кстати, мы телеграфировали относительно этого самого Швейка…» — «Hier!» — воскликнул сквозь приоткрытую дверь Швейк и, входя в комнату, снова повторил: «Здесь! Осмелюсь доложить, пехотинец Швейк, ординарец 11-й маршевой роты!» Увидев оторопевшие лица капитана Сагнера и надпоручика Лукаша, Швейк добавил: «Осмелюсь доложить, меня собирались расстрелять… Потому как я изменил государю императору!» — «Господи боже, что вы говорите, Швейк?!» — выкрикнул надпоручик Лукаш, побледнев от отчаяния. «Так что, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, дело было вот как…»
Офицеры смотрели на него выпученными глазами, а он рассказывал со всеми подробностями, как это приключилось, не забыв даже отметить, что на дамбе того пруда, где над ним стряслось несчастье, росли незабудки. Когда же затем он принялся перечислять татарские фамилии, вроде Халлимулабалимей, Валиволаваливей, надпоручик Лукаш не удержался и пообещал: «Ох, и получите вы пинка под зад, скотина!» А Швейк продолжал с присущей ему последовательностью… Рассказывая про суд, он упомянул, что генерал косил на левый глаз, а у майора были голубые глаза. Капитан Циммерман запустил в Швейка глиняной кружкой.
