Балоун, не столь живой, как мертвый, выставил перед собой молитвенник и стал произносить заклинания: «Во имя бога триединого, изыди, сатана!» — «Балоун, дура, не сходи с ума! Ты уже совсем спятил… или нализался и у тебя белая горячка?» — тихим голосом заговорило привидение. — Herrgott, чтоб тебя нелегкая! Не ори, смотри, не разбуди надпоручика. Я уж как-нибудь до утра потерплю…» — Иезус-Мария! Он тут хочет остаться до утра?!» — завизжал Балоун и свалился на обер-лейтенанта, диким голосом при этом выкрикивая: «Швейков дух! Швейков дух!» Одеяло с надпоручика свалилось наземь, Лукаш вскочил. «Балоун, совсем уже ошалел? Что тут происходит?» — обратился он к своему денщику.
И тут фигура в белом приложила правую руку к козырьку и выпятила грудь колесом: «Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, дров я не принес, а в лесу у меня кто-то украл обмундирование. Я его запихнул в муравьиную кучу, чтобы муравьи подчистили вшей да гнид. Они, осмелюсь доложить, за милую душу вшей с гнидами к себе тащат! А еще осмелюсь доложить, я там потом в канаве вымыл ноги и малость вздремнул. Просыпаюсь, а обмундирование мое уже пропало. Так что осмелюсь просить, выдать мне новую форму, и чтобы был разыскан вор, который меня лишил медалей». — «Получишь форму, Швейк, получишь!» — у обер-лейтенанта сразу стало легко на душе.
«Знаешь, Швейк, хлебнул я с тобой горя изрядно, но если бы тебя и впрямь убило, мне было бы на белом свете очень грустно!» — «Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, — улыбка Швейка была сама нега, — по такому случаю я уж из-за вас себя убить не позволю…» Между тем Балоун пришел в себя, а затем и ощупал Швейка, чтобы окончательно убедиться, что это не только его дух. Лишь после этого он рассказал, какие Швейку устроили торжественные похороны, что медали остались в целости, и как вор был убит наповал шрапнелью. А Швейк сказал: «Это он еще только штаны надел, а смерть его уже наказала. Кто его знает, что бы сталось, успей он и мундир натянуть… может чего похуже!»
Примерно через неделю после этого события русские открыли по австрийским позициям ураганный огонь. К вечеру в окопах раздались крики: «Zurück! Alles zurück!» Швейк во время отступления отбился от своих и спокойно откатывался назад один — в этом мечущемся и проклинающем всех и вся людском потоке. Перед ними погонщики гнали целые гурты скота. Тут неприятель пристрелялся и стал залпами бить по шоссе шрапнелью. Раненые животные, обезумев от страха и боли, разбегались по полям. Одна большая статная корова, мчавшаяся не разбирая дороги вперед, подняла бредущего по обочине Швейка на рога и вскачь пустилась в поля.
Дозор 8-го Донского казачьего полка осторожно продвигался вперед. Внезапно прапорщик скомандовал «Ложись!» — и, оставив коня, пополз по-пластунски в чащу — оттуда слышалось мычание и людской голос. Подобравшись поближе, прапорщик увидел, что на лужайке пасется большая пегая корова, которую ведет на веревке человек в разодранной австрийской форме. Потом солдат привязал корову, забрался под нее и принялся доить в котелок, приговаривая: «Вот видишь, Буренка, будем тут с тобой в лесу теперь отшельничать. Только дай молочка побольше! Не срамись, Буренушка!» Прапорщик подал знак казаку, стоявшему поблизости, и прошептал: «Пленный? Рехнулся? Или какого черта?»
«Ваше благородие, — зашептал казак, — у него винтовка!» — «Да?!» — подивился офицер и только теперь заметил, что у человека за спиной винтовка. «Вперед!» — скомандовал он. Четверо верховых влетели на полянку, направили на отшельника пики и гаркнули: «Руки вверх!» Австриец поднял руки, а один из казаков соскочил с коня и отобрал у него оружие. Схватив солдата за плечо и заметив у него на груди медали, он сказал офицеру: «Медали у него! Видать по нашим стрелял!» Разведчик влепил солдату пощечину, сорвал медали и сунул их в карман. Пленного повели в штаб.
По дороге встретили полк, казак передал пленного в штаб. Толстый полковник гаркнул: «Военнопленный?! Кажется живой язык! Как твоя фамилия?» — «Осмелюсь доложить, холост!» — отрапортовал пленный, полагая, что у него спрашивают, как поживает его «фамилия», то есть семья… «Но это, ваша милость, все равно очень приятно, что изволите справляться насчет моей жены и деточек», — невозмутимо продолжал «язык». Полковник произнес, обращаясь к штабным: «Что за дурак!» А затем снова обратился к штабным: «Чудак-дурак?» А затем снова обратился к пленному, но уже по-немецки: «Sagst du dein Name!» И тут солдат, вытянувшись в струнку и «пожирая» полковника глазами, молвил голосом, прогремевшим по всей Руси великой до самого Черного моря: «Иозеф Швейк, Прага, улица На Бойишти, «У чаши!»