Старая госпожа была другой. Ее волновало иное. Она беспокоилась не о муже, не о сыне - только о состоянии. Она пеклась о каждой подробности. Думала о семье, о фабрике, о роскошном доме - обо всем этом невероятном сооружении, словно всё это - уникальные образцы редкого антиквариата. Для нее это всё было - словно китайская ваза, которая стоит, ну не знаю, миллионы, наверное. Если она разобьется, ее ничем уже не заменишь. Старая госпожа следила за всем, за их жизнью...кем они были и как жили. Это был ее шедевр, поэтому она беспокоилась. Иногда мне кажется, что ее опасения не были совсем уж беспочвенными - что-то там действительно сломалось, и заменить это было невозможно.
Что? Ты спрашиваешь, не сошла ли она с ума? Ну, конечно, все они были безумны, многие из них. Только старик не был. А мы, все остальные, жившие в доме, персонал - я чуть не сказала 'медсестры' - мало-помалу заражались их безумием. Знаешь, как медсестры в психиатрической клинике, санитары, главный врач, директор - все мало-помалу заражаются изощренным, невидимым, концентрированным ядом безумия. Он зреет и ширится в палатах, где держат пациентов...его не заметишь под микроскопом, но он всё равно заразен. Любой здоровый человек, окруженный безумцами, постепенно станет столь же безумным, как они. Сами мы были далеки от нормы - мы, обслуживавшие их, готовившие для них и убиравшие. Слуги, кухарка, водитель и я - мы принадлежали к узкому кругу, мы первые заразились микробом безумия. Мы подражали их манерам - частично для того, чтобы их высмеять, но в то же время мы принимали их всерьез и подпали под действие их чар. Мы пытались жить, одеваться, вести себя, как они. Мы тоже демонстративно обносили блюда вокруг стола, вели очаровательные беседы и делали изысканные жесты - копировали то, что увидели в огромной столовой. Разбив тарелку, мы говорили то же самое, что говорили они, что-нибудь вроде: 'Это всё - нервы. У меня ужасная мигрень!'. Моя бедная мать родила шестерых детей в землянке, но я ни разу не слышала, чтобы она жаловалась на ужасную мигрень. Наверное потому, что она никогда не слышала о мигрени, а если бы услышала, подумала бы, что это - какое-то блюдо или напиток. Но вскоре я и сама начала страдать от мигрени, просто потому, что схватывала всё на лету. Разбив блюдо на кухне, я прикладывала руку ко лбу, изображала на лице страдание от боли и жаловалась кухарке: 'Ветер дует с Юга, я чувствую приближение мигрени'. И мы с кухаркой не улыбались друг другу, не хватались за бока от смеха, потому что мы уже позволяли себе роскошь мигреней. Я всегда быстро училась. Не только мои руки стали столь же бледными, как у них: я побледнела и внутри. Когда мать увидела меня в один прекрасный день, после трех лет в услужении, она расплакалась. Она плакала не от радости - от страха. Словно у меня на лице вырос лишний нос.
Они все были безумны, но их безумие позволяло им вежливо разговаривать в течение дня, выполнять свои официальные обязанности в отведенное время, обаятельно улыбаться и делать всё, что от них требовалось, наилучшим образом. Но при этом я чувствовала, что они в любой момент могут сказать грубость или вонзить в грудь врача лежащие под рукой ножницы.
Знаешь, что выдавало их безумие? Думаю, их скованность. Их движения, даже их речь была скованной. Никаких признаков гибкости, мягкости, ничего естественного или здорового не было в их движениях. Они улыбались, смеялись, как актеры после множества репетиций, изо всех сил старались изобразить улыбку, подходящую к ситуации. Говорили они тихо, особенно - если очень злились. Иногда они говорили так тихо, что их губы оставались практически неподвижны, почти шептали. Я ни разу не слышала, чтобы кто-то из них возвысил голос, никогда не слышала в этом доме споров. Старик иногда ворчал и брюзжал, но он тоже был заражен безумием, потому что сразу же старался прикусить язык. Он ненавидел любую спонтанную ярость или брань.