Они всё время друг перед другом играли, даже когда просто сидели - словно цирковые акробаты на трапеции, которые принимают аплодисменты под куполом цирка.
За обедом они устраивали такое представление, предлагая друг другу блюда, что можно было принять их за гостей в их собственном доме. 'Угощайся, милый'. 'Попробуй вот это, дорогая'...Что поделать. Понадобилось какое-то время, чтобы к этому привыкнуть, но в конце концов я привыкла.
Стук в дверь. Еще одна вещь, к которой нужно было привыкнуть. Знаешь, они никогда не входили в комнату друг к другу, не постучав сначала. Все они жили под одной крышей, но вдали друг от друга, словно их разделяли огромные дороги с невидимыми препятствиями, которые им нужно было преодолеть, чтобы попасть из одной спальни в другую...Старая госпожа спала на первом этаже. Старик - на втором. Молодой хозяин, мой будущий муж, спал на третьем этаже под мансардой. У него даже была своя лестница для обеспечения приватности в его владениях - так же, как своя машина, а потом - и своя служанка. Они прилагали невероятные усилия, чтобы не беспокоить друг друга. Это была одна из причин, по которой я сразу приняла их за сумасшедших. Но когда мы подражали их манерам на кухне, это ни в коей мере не было насмешкой. Через год или два настал момент, когда я, кажется, очнулась от транса и вдруг рассмеялась. А потом увидела угрюмые лица старших слуг - слуги и кухарки, и пожалела о своем смехе. Я нарушила некое священное правило и высмеяла всё, что было для них свято. Я быстро вытянулась по струнке, мне стало стыдно. Я поняла, что смеяться здесь не над чем. Безумие - не то, над чем можно смеяться.
Но это было нечто большее, чем чистое простое безумие. Мне понадобилось время, чтобы понять, что именно они так отчаянно пытались сберечь: что это была за бесконечная уборка, что за больничные правила, все эти манеры, эти 'будь так добр' и 'могу ли я предложить тебе вот это или это'. Они защищали не свои деньги, во всяком случае - не просто деньги. Потому что, когда речь заходила о деньгах, они, опять-таки, отличались от нормальных людей, от людей, рожденных не в богатстве. Они защищали не деньги, они были полны решимости защищать что-то еще. Мне понадобилось время, чтобы понять. Я, быть может, никогда не поняла бы, если бы не встретила мужчину, чью фотографию ты видел только что. Да, того, что похож на артиста. Он мне объяснил.
Что он сказал? Ну, однажды он сказал мне, что жизнь таких людей посвящена не защите, а сопротивлению. Вот - всё, что он сказал. Вижу, ты не понимаешь. А я понимаю - сейчас.
Наверное, если бы я рассказала тебе всю историю, ты тоже смог бы понять. Но я не обижусь, если ты тем временем уснешь.
Как я уже сказала, всё в доме пахло больницами - больницей, в которой меня лечили от бешенства и в которой я получила самый важный и чудесный опыт своего детства. Что я могу сказать о тамошней чистоте? Там было неестественно чисто. В смысле - весь этот воск, которым мы натирали всё - половицы, мебель, паркет, и разные кремы и жидкости, которые мы наносили на окна, ковры, серебро и медь, чистили и полировали до блеска...всё это было неестественно. Кто бы ни зашел в дом, особенно - кто-то из моих земляков, тут же поводил носом и замирал в атмосфере искусственности. Больница тонула в запахах карболки и средств для дезинфекции, а этот дом утопал в ароматах моющих средств, кремов и лосьонов. А еще были сигары, заграничные сигары, медленно вьющийся дымок египетских сигарет, дорогие ликеры, духи и ароматы гостей. Всё это много лет впитывалось в мебель, в постельное белье и шторы, ароматы въедались во всё и прогрызали себе путь.
Старую хозяйку обуревала мания уборки. Несмотря на слугу с его уборками и на меня с моей работой, она раз в месяц звонила в агентство клининга, эти люди прибывали, словно бригада пожарных, с лестницами и странными устройствами, мыли и скребли, и дезинфицировали всё в доме. Кроме того, мы регулярно вызывали мойщика окон, единственная работа которого заключалась в том, чтобы мыть и вытирать окна, которые мы, домашние слуги, уже помыли. В прачечной запах стоял, словно в операционной, где микробов уничтожают, облучая помещение синими лампами. Ты никогда не видел столь превосходную прачечную! Ты мог бы ее принять за дорогое похоронное бюро высшего класса. Меня туда впускали только тогда, когда ее светлость велела помочь прачке, стиравшей, гладившей и складывавшей белье. Она мне напоминала тех женщин, которые в моих краях обмывали покойников и складывали их одежду. Семья мне не доверяла, можешь быть уверен! Я была просто неряхой по сравнению с утонченной профессиональной прачкой, которую вызывали для большой ежегодной стирки!...Ее светлость вызывала эту особую прачку открыткой с сообщением радостной вести, что ее ждет грязное белье!...И, конечно же, прачка сразу приходила, радуясь тому, что может быть полезна. Моя помощь ограничивалась тем, чтобы пропускать через каток тончайшие рубашки, нижнее белье и дамастные скатерти. Ни в коем случае не доверили бы они мне саму стирку! Но в один прекрасный день прачка не явилась на вызов. Вместо нее пришла открытка от дочери. Помню каждое слово, потому что именно я относила почту наверх, так что, конечно же, прочла всё, что было в конверте. Вот что написала дочь прачки: 'Уважаемая госпожа, с прискорбием сообщаю вашей светлости, что моя мать не сможет прийти на стирку, потому что она умерла'. И подпись: 'Ваша смиренная слуга Илонка'. Помню, как нахмурилась ее светлость, прочитав открытку. Но ничего не сказала. Тут я вышла вперед и вызвалась выполнить работу, и некоторое время мне позволяли стирать, пока не нашли новую прачку, которая была прачкой по призванию и обладала тем преимуществом, что еще была жива.