В основном я понимала шарады достаточно хорошо, чтобы осознать: всё это - для меня уж слишком, и на самом деле они смеются не над шуткой, а надо мной. Знаешь, англичан понять почти столь же сложно, как богачей. С ними надо быть очень осторожными, потому что они всегда улыбаются, даже когда на уме у них ужасные вещи. А при этом смотрят на тебя так глупо, что, кажется, даже до двух сосчитать не способны. Но они вовсе не глупы и прекрасно умеют считать, особенно - если хотят тебя одурачить. Но, конечно же, улыбаться они продолжают, даже когда тебя обманывают.
Английские слуги, конечно, считали меня, иностранку, кем-то вроде белой негритянки, низшей формой жизни. Но даже при этом, подозреваю, они не смотрели на меня свысока, не более, чем на моих хозяева-эмигрантов, богатых немецких евреев. Они смотрели на меня с жалостью. Может быть, им было немного меня жаль, потому что я была не в состоянии в полной мере оценить искрометный юмор журнала 'Панч'.
Я уживалась с ними, насколько могла. И ждала...чего еще могла я ждать?
Чего я ждала? Своего рыцаря в сияющих доспехах, своего Лоэнгрина, который однажды покинет свой дом и очаг, и спасет меня? Богача, который пока жил со своей богатой женой? Я знала, что мое время придет, нужно только подождать.
Но также я знала, что этот мужчина никогда не сделает первый шаг. В конце концов мне придется пойти к нему, схватить его за волосы и вытащить из его привычной жизни. Словно спасти человека, тонущего в зыбучих песках. Вот как я это себе представляла.
Однажды воскресным днем я встретила в Сохо грека. Я так и не узнала, чем он занимался на самом деле. Мне он сказал, что занимается бизнесом. У него было довольно много денег и машина, а машина тогда была намного более редким зрелишем, чем сейчас. Ночи напролет он играл в клубах в карты. Думаю, его единственное подлинное занятие заключалось в том, чтобы быть левантийцем. Англичан вовсе не удивлял тот факт, что можно жить только за счет того, что ты - левантиец. Вежливо улыбаясь, мурлыкая и кивая, англичане знали о нас, иностранцах, всё. Они ничего не говорили, лишь слегка присвистывали, если кто-то вдруг нарушал их кодекс хороших манер. Конечно же, узнать, в чем именно состоит этот кодекс, было невозможно.
У моего греческого друга всегда были какие-то дела недалеко от ценра. Он никогда не сидел в тюрьме, но, когда я сидела с ним в пабе или фешенебельном ресторане, постоянно с подозрением посматривал на двери, словно ждал облавы. Всегда держал ухо востро. О, положи эту фотографию к остальным. Чему я у него научилась? Я тебе скажу: я научилась петь. Он выяснил, что у меня есть голос. Да, ты прав, я научилась не только этому. Ну ты и осёл! Я ведь тебе сказала, он был левантийцем, забудь о греческой крови.
Не перебивай. Я просто хочу рассказать историю до конца. Хочешь знать, что было в конце? Всё оказалось тщетно, я никогда не переставала втайне ненавидеть мужа. Но я и любила его, любила до умопомрачения.
Я поняла это в то мгновение, когда шла по мосту после снятия осады и встретила его - он шел с другого берега. Как просто, если подумать...Вот видишь? Я это произнесла, и ничего не случилось. Ты - вот здесь, в постели в Риме, в номере отеля, дымишь американской сигаретой, вокруг тебя витают ароматы кофе из турецкого жестяного кофейника, почти рассвело, ты подпираешь голову рукой и смотришь на меня вот так. Твои прекрасные блестящие волосы взъерошены на лбу. Ты ждешь, когда я продолжу. Разве жизнь со всеми ее изменениями - не удивительна? Ну так вот, я шла по мосту и вдруг увидела, что мне навстречу идет мой будущий муж.
Это - всё? Так просто?
Говорю это и сама удивляюсь, как много можно уместить в одно предложение. Например, произнеся что-то вроде 'после снятия осады'. Так ведь говорят, правда? Но в осаде вовсе не было ничего простого. Надо сказать, в конце февраля большие пушки еще громыхали в некоторых регионах страны. Города и веси горели. Но в Пеште и Буде к тому времени мы жили - в некотором смысле - как обычно живут люди в больших городах. Но, в то же время, у нас была другая жизнь. Мы были - словно кочевники до начала времен. Мы были кочующими цыганами. К середине февраля последних нацистов победили в Буде и Пеште, и постепенно звук грома становился всё слабее, как обычно бывает с настоящим громом, и фронт с каждым днем отодвигался всё дальше. Люди начали выбираться из подвалов. Ты, конечно, был тогда в округе Зала, где не было боев, а если бы увидел, что тогда творилось в Пеште, подумал бы, что мы все с ума сошли. И был бы прав, если бы судил в эти недели и месяцы после снятия осады только по внешности. Там было всё, что ты себе только мог бы вообразить. По внешности нельзя узнать. что думают люди, когда вылазят из безликой толпы, когда они еще унижены и напуганы. Невозможно почувствовать отвратительный смрад, к которому они привыкли, узнать грязь, невозможность покупаться, отсутствие воды. Мы выбирались из грязи, из тесно сгрудившихся людских толп. Думаю, сейчас я это всё вспоминаю как попало, как запечатлелось в моей памяти. Когда вспоминаю те времена, оказывается, что многое путаю. Знаешь, так бывает, когда рвется катушка фильма...вдруг теряешь нить истории, тебя ослепляют сияющие серые пятна на экране.