Народ испытывал меньше презрения к грабителям-русским, чем к этим исполненным энтузиазма поставщикам социальной справедливости, которые сегодня 'спасают' картину знаменитого английского художника из квартиры иностранца, на следующий день завладевают старинной фамильной коллекцией кружев или какими-нибудь золотыми зубами классово чуждого дедушки. Когда они принимались грабить во имя 'народа', народ просто молча глазел. Или незаметно плевался. Русские шарили повсюду с надменным равнодушием. Мы этого и ожидали. Они это всё выстрадали, еще у себя дома, действительно очень сильно пострадали. Русские не спорили о реституции или социальной справедливости, они просто грабили и раздевали.
Вот видишь! Я разволновалась от этих мыслей. Передай мне одеколон, хочу смочить лоб.
Ты залег на дно в провинции, так что не можешь знать, какова была жизнь в Будапеште. Ничего не произошло, но все же, как по мановению волшебной палочки, как по свистку какой-то феи или демона город ожил, словно в тех сказках, где злой волшебник тает клубом дыма, а зачарованные, кажущиеся мертвыми, вскакивают на ноги. Стрелки часов снова начинают двигаться, часы тикают, поток бурлит. Война ушла, как злой демон, тяжелой поступью ушла на запад. И теперь то, что осталось от города и от общества, вернулось к жизни с такой страстью, яростью и подлинной волей к власти, с такой силой, стойкостью и изворотливостью, что, казалось, ничего и не было. В течение нескольких недель, когда не было ни одного моста, даже понтонного, через Дунай, мы переплывали его на лодках, как двести лет назад. Но в подворотнях на бульварах вдруг появились лотки, на которых продавали разнообразные деликатесы и предметы роскоши: одежда, обувь, всё, что ты только можешь вообразить, не говоря уж о золотых наполеондорах, морфии и свином жире. Оставшиеся евреи вышли, шатаясь, из своих домов с желтыми звездами, и через неделю-две уже можно было видеть, как они торгуются среди трупов людей и лошадей. Люди в безликой толпе пререкались из-за цен на теплую английскую одежду, французские духи, голландский брэнди и швейцарские часы. Всё стало объектом присвоения, предложения, быстрой сделки. Евреи вели торговлю с русскими водителями грузовиков - товары и продукты перемещались из одной части страны в другую. Появились и христиане. А вскоре началась миграция. Вена и Братислава пали. Люди бросились в Вену, их подвозили русские дальнобойщики с грузом свиного жира и сигарет, назад они возвращались на машинах.
Мы еще были глухи от полумертвых снарядов, которые на нас сбрасывали, и от этих их больших бомб, извергавших дым, но кафе в Пеште быстро открылись снова. Были заведения, в которых подавали крепкий, остро-ядовитый кофе. Русские моряки танцевали на чайных вечеринках с девушками из Йозефвароша под музыку вертящихся пластинок. Не у всех еще похоронили родственников, и можно было увидеть ноги трупов, протянутые из импровизированных могил у дороги. Но также можно было увидеть дам в модной одежде, при полном макияже, спешащих через Дунай на лодках, на свидание с молодыми людьми в каком-нибудь разбитом квартале съемных квартир. Хорошо одетые представители среднего класса неторопливо шли в кафе, где всего через две недели после снятия осады уже подавали телятину с паприкой. Была праздная болтовня, был маникюр.
Непередаваемое чувство. Вот оккупированный, сожженный город, еще дымящийся, полный русских спекулянтов и бандитских моряков, которые грабят на людных улицах, и вот я в магазине на бульваре торгуюсь с продавщицами за французские духи или жидкость для снятия лака, всего через две недели после снятия осады.
Потом я почувствовала, и даже сейчас считаю, что человек, который не был тогда в городе, не в силах понять, что с нами произошло. Это было - словно возвращение с дальних берегов Аида. Всё прошлое развалилось и сгнило. Всё ушло, во всяком случае, мы так думали. Теперь должно было начаться что-то новое.