Он грустно вздохнул, но не объяснил, что именно - позор. Литература в целом? То, что я не поняла его книгу? Или что-то, о чем даже нельзя написать? Я не решилась спросить, что это. Потому что он обращался со словами так, как аптекарь обращается с ядом. Если я спрашивала его о значении какого-нибудь слова, он смотрел на меня с величайшим подозрением, как аптекарь смотрел бы на истеричку, которая пришла к нему с распущенными волосами и попросила снотворное. Или как бакалейщик смотрел бы на плачущую служанку, которая просит у него щелок. Он считал, что слова - яд, что слова содержат какую-то горькую отраву. Их можно принимать лишь очень небольшими дозами.
Ты спрашиваешь, о чем мы разговаривали? Погоди минутку. Попробую вспомнить, о чем он обычно говорил. Он был неразговорчив. Наговаривал едва ли на пятак.
Был один случай - во время бомбежки, когда все жители города забились в подвалы, сидели в холодном поту и ждали смерти: он сказал, что человек и земля - из одного материала, и процитировал данные о том, что земля на тридцать пять процентов - твердая, а на шестьдесят пять процентов состоит из жидкости. Он об этом узнал из швейцарской книжки. Ему этот факт очень нравился. Он об этом говорил так, словно это значило, что всё будет хорошо. Вокруг нас рушились дома, но его не интересовали разбомбленные здания или люди, дрожащие и всхлипывающие в подвалах. Он завел разговор о немце, который жил давно, сто с лишним лет назад. Тут в Риме есть кафе, мы с тобой там были несколько раз - вот там он любил сидеть, этот немец, сто с лишним лет назад. Нет, не пытайся напрячь мозг, я тоже не помню, как того немца звали. Вот что мне рассказал лысый мужчина: этот немец верил, что все растения и животные, и земля - всё состоит из одного материала...понимаешь? Несколько недель, пока нас бомбили, он читал так много и лихорадочно, словно испугался, что упустит что-то очень важное, словно всю жизнь был занят чем-то другим. Был разгильдяем, а теперь времени на учебу не осталось, нет времени узнать о том, как функционирует мир, и о тому подобных вещах. Я тихонько сидела в уголке, наблюдала за ним и веселилась. Но он меня не замечал, так же, как не замечал бомбы, падавшие вокруг нас.
Этот человек всегда обращался ко мне официально. Он единственный из представителей класса моего мужа никогда не говорил мне 'ты', даже в обстоятельствах, предполагающих близость. Что это значило? Что он на самом деле не был настоящим джентльменом? Что он был просто писателем, а не джентльменом? Какой ты догадливый! Он, возможно, не был джентльменом именно потому, что всегда использовал в общении со мной самые утонченные формы вежливости. Когда я еще была служанкой, мой будущий муж отправил меня к нему, чтобы он мог на меня взглянуть. Такая вот проверка. Я пошла покорно, словно агнец на заклание. Он отправил меня так же, как его семейка отправила меня к дерматологу, чтобы проверить, не больна ли их новая служанка чем-нибудь заразным. В глазах моего мужа лысый мужчина был таким же дерматологом, но в данном случае речь шла не о моей коже, а о том, что под ней. Писатель согласился меня обследовать, но ему это явно не доставляло никакого удовольствия. Он с презрением отнесся к блестящнй идее моего сбитого с толку будущего мужа и к самой этой дурацкой идее обследования моей души. Открыв дверь, он закашлялся и что-то пробормотал. Пригласил меня садиться, но не очень настойчиво, просто смотрел, стараясь не встречаться со мной глазами, словно совесть его была нечиста. Но вдруг его глаза загорелись, он посмотрел на меня, как на человека. Тогда в его взгляде появилась истинная сила. Говорят, именно так коммунисты проводили допросы. Невозможно было укрыться от этого взгляда, не было никакого хитрого способа уклониться во что-то более размеренное или притвориться равнодушным. Он смотрел на меня так, словно я принадлежала ему, словно он был волен ко мне прикоснуться. Он был - словно врач, склонившийся над пациентом на операционном столе в хирургической маске, со скальпелем в руке, так что пациент видит только безжалостный нож и рыщущий взгляд, прощупывающий тело пациента в поисках правды о его желудке или почках. У него редко бывал такой взгляд, и длилось это недолго. Кажется, он не мог поддерживать это состояние - у него садилась батарейка. Но тогда он долго смотрел на меня именно так. Я была воплощением одержимости его друга. Потом он отвернулся от меня, и свет в его глазах погас.
- Юдит Альдосо, можете идти, - сказал он.
Я ушла. После этого я не видела его десять лет. Он больше не был близким другом моего мужа.
Не могу сказать наверняка, но подозреваю, что он был как-то связан с первой женой моего мужа. Когда они расстались, она уехала за границу. Какое-то время жила здесь, в Риме. Потом вернулась в Пешт и жила очень тихо. Никто ничего о ней не слышал. Умерла за несколько месяцев до начала войны, скоропостижно, тромб. Просто упала замертво. Потом ходили разные слухи, как обычно бывает, если кто-то умрет молодым, кто-то, у кого по видимости всё было в порядке. Некоторые считали, что это было самоубийство. Но никто не знал, зачем богатой молодой женщине вроде нее совершать самоубийство. У нее была очаровательная квартира, она путешествовала, редко появлялась в обществе, ее поведение было безупречным. Я немного порасспрашивала, как пристало женщине, состоящей в отношениях с бывшим мужем другой женщины. Но мне не удалось докопаться до сути этих слухов.