Мне кое-что известно о страхе скоропостижной смерти. Я не очень-то доверяю докторам. Я кричу и бегу к хирургу, если со мной что-то случится - например, порежу пальчик или першит в горле. Но на самом деле я не верю в докторов, потому что больной всегда знает что-то, что докторам не известно. Я знаю, что скоропостижная смерть - безо всякого предупреждения, когда человек в расцвете сил - возможна. Этот мой друг, писатель и мошенник, что-то об этом знал. Когда я находилась рядом с ним, у меня каждый раз возникало какое-то странное чувство. Я чувствовала, что могу умереть в любой момент, что всё может внезапно закончиться. Однажды я встретила его неожиданно в Буде, в убежище, в шесть часов вечера. Убежищем была пещера, в которую втиснулась тысяча человек.
Это похоже не эпидемию чумы. Все готовились умереть, искали убежище в пещерах, толкались и молились. Лысый мужчина узнал меня, помахал рукой и пригласил садиться на скамеечку рядом с ним. Так что сидела и слушала отдаленные, глухие звуки взрывов. До меня лишь постепенно дошло, что именно этому человеку мой муж доверил мое обследование. Через какое-то время он попросил меня встать и следовать за ним.
Сигнал отбоя тревоги еще не прозвучал, на склонах Буды было пусто. Мы шли по улицам в смертельной тишине. Город словно превратился в склеп. Мы прошли мимо старого кафе неподалеку от замка - знаешь эти кондитерские с красивой мебелью, которым по несколько сотен лет. Авианалет продолжался, но мы шли дальше.
Такая призрачная атмосфера: рандеву в загробном мире. Много поколений семьи, которой принадлежала кондитерская, жили на Замковой горе - они побежали в убежище так же, как подавальщица, которая там работала, и все остальные. Мы были одни посреди всей этой мебели из красного дерева, стеклянных витрин, заполненных накрытым кисеей песочным печеньем по стандартам военного времени, слегка посыпанным сахаром, тарталетками с прогорклым кремом и засохшими меренгами, а также - бутылками ванильного ликера на стеклянных полках. В кондитерской никого не было, никто нас не приветствовал.
Мы сели и начали ждать. Сидели молча. Вдали, где-то на другом берегу Дуная, гремели зенитные орудия, а американские бомбы падали с глухим стуком. Облако темного дыма поднималось над замком, потому что самолеты попали и подожгли резервуар с нефтью на противоположном берегу. Но мы этого не заметили.
Не спросив разрешения и безо всяких просьб лысый мужчина принялся исполнять роль хозяина. Налил две рюмки ликера, взял тарелку, положил пирожное с кремом и кусочек орехового торта. Он так свободно ходил по кондитерской, что, казалось, был здешним завсегдатаем. Он предложил мне конфету, а я спросила, знакомо ли ему это кафе и часто ли он здесь бывает.
- Я? - в изумлении воззрился он на меня, не выпуская из рук рюмку ликера. - Ни в коей мере. Может быть, тридцать лет назад, когда был студентом. Нет, - он осмотрелся по сторонам и отрицательно покачал головой. - Точно не помню, когда я здесь был в последний раз.
Мы звенели рюмками, грызли выпечку и болтали. Когда прозвучал сигнал отбоя тревоги и из подвала выбрались хозяйка, подавальщица и старуха, сбежавшие туда в ужасе, наш разговор был в самом разгаре.
Это стало нашим вторым первым знакомством.
Непринужденность его манер меня не удивила. Ничто в нем никогда меня не удивляло, когда я была рядом с ним. Я бы не удивилась, если бы он разделся догола и начал петь, как религиозный фанатик на улице. Если бы в один прекрасный день он явился с бородой и объявил, что спустился с горы Синай, где разговаривал с Богом, меня это не удивило бы. Я не удивилась бы, если бы он попросил меня сыграть в 'Бобо', потом - выучить испанский или овладеть искусством метания ножей. Я не удивилась бы ничему.
Так что я не удивилась тому, что он не представился, не спросил, как меня зовут, и не поинтересовался, как дела у моего мужа. Мы сидели в этой призрачной кондитерской, и он разговаривал так, словно всё это - излишне, потому что люди могут постичь суть вещей и без этих расспросов, словно нет ничего скучнее, чем объяснять друг другу, кто мы и что. Не было нужды обсуждать то, что мы оба знали, или рассказывать друг другу истории о покойнице. Не было нужды вспоминать, что я когда-то была служанкой, и мой будущий муж отправил меня к этому человеку, этому искусному препаратору человеческих душ, чтобы он смог обследовать меня на предмет социальной золотухи или проказы. Мы разговаривали так, словно могли разговаривать вечность, в которой смерть - лишь краткий перерыв.