Я подумала, что он явно сходит с ума. Смотрела на него в изумлении. Вот я сижу за столом на Замковой горе, пока город под нами бомбят, в компании безумца, который когда-то был другом моего мужа. Но у меня не возникло никаких неприятных чувств. Их никогда не было, когда я была рядом с ним.
Мягко, словно разговаривая с умалишенным, я спросила, почему он думает, что оливки, которые я действительно ела когда-то в итальянском ресторанчике в квартале Лондона под названием Сохо, должны сыграть столь важную роль в моей нынешней и, возможно, будущей жизни. Он выслушал меня внимательно, слегка склонив голову набок, и уставился вдаль, как делал всегда, когда размышлял.
- Потому что та культура исчезла, - сказал он с дружелюбным терпением. - Со всем, что мы считали культурой, покончено. Оливки были просто одним маленьким элементом из множества черточек, формировавших ту культуру. Все эти искры вкуса, эти удовольствия и чудеса работали на единую цель создания прекрасного праздника нашего чревоугодия. Вкус - аспект культуры, - сказал он и поднял руку в какой-то растущей жажде разрушения. - И вся эта культура исчезает. Она исчезнет, даже если элементы ее останутся. Когда-то в будущем могут снова начать продавать оливки, фаршированные пимьенто, но класс, у которого развился к ним вкус и который понимал, что эти оливки значат, исчезнет. Останется только знание об этом, а это - другое. Я хочу сказать, что культура - это опыт, - он произнес это нараспев, как священник, подняв руку. - Это - жизненный опыт. Знание о чем-то - это, главным образом, знание из вторых рук. Это как носить поношеную одежду.
Он пожал плечами, потом галантно добавил:
- Вот почему я рад, что у тебя, по крайней мере, была возможность попробовать оливки.
Когда он закончил фразу, неподалеку разорвался снаряд, словно поставив точку, сотряс здание.
- Пора расплатиться, - сказал он и встал, словно взрыв напомнил ему, что провозглашать гибель культуры - это прекрасно, но нужно сделать еще кое-что. Он открыл передо мной дверь, как истинный джентльмен, и мы начали молча спускаться по безлюдной лестнице Церге. Вот так у нас начались настоящие отношения. Мы пошли прямо к нему. По дороге перешли по красивому мосту, который через несколько месяцев превратится в руины в воде. С перил уже свисали связки взрывчатки - немцы педантично подготовились к подрыву. Он смотрел на эти тщательные приготовления спокойно, почти с одобрением.
- И это обречено на разрушение, - сказал он, когда мы перешли мост, и указал на огромные железные арки, на которых висели цепи тяжелого моста и которые служили ему противовесом. - Его взорвут на мелкие кусочки. Хотите знать, почему? Ну ладно, - он говорил быстро, словно отвечал сам себе в сложном споре. - Потому что, если люди так серьезно всё продумали и задействовали столь обширный опыт для разработки плана, этот план в конце концов будет воплощен в жизнь. Немцы - блестящие подрывники, - продолжил он. - Никто не умеет взрывать лучше, чем немцы. Так что этот подвесной мост, наш Цепной мост, будет уничтожен так же, как будут друг за другом уничтожены все остальные мосты, так же, как были разрушены Варшава и Сталинград. Они довели это всё до совершенства.
С этими сдовами он встал посреди моста, поднял руку, словно подчеркивая, сколь важна способность немцев разрушать.
- Но ведь это - ужасно, - в отчаянии закричала я. - Все эти прекрасные мосты...
- Ужасно? - переспросил он тонким голосом и склонил голову набок, глядя на меня. - Что же тут ужасного?
Он был высоким, как минимум на голову выше меня. Между арками огромного моста летали чайки. Людей вокруг было очень мало. Находиться на улице в сумерках было небезопасно.
Как странно, что он спросил у меня, почему я считаю ужасной неизбежность разрушения всех этих мостов. Кажется, его удивила моя тревога.
- Зачем?! - со злостью в голосе повторила я. - Неужели тебе не жаль будет потерять все эти мосты? Потерять жизнь? Все эти невинные жизни?
- Мне? - переспросил он столь же удивленно, словно я обвиняла его в том, что он не относится с должным вниманием к войне и человеческим страданиям.
- Ну конечно же! - воскликнул он, размахивая шляпой. Вдруг его наполнила жизнь и страсть. - Ты думаешь, что меня не волнуют мосты и люди! Бога ради! Меня? - он щелкнул языком и состроил гримасу, призванную высмеять саму смехотворность этой идеи, ее полную глупость. - Никогда, никогда, пойми ты, - он повернулся ко мне, лицо его было рядом с моим, он смотрел в мои глаза, как гипнотизер. - Я практически ни о чем другом и не думаю. Ни о чем я не скорблю столь сильно, как об уничтожении мостов и человечества!