Вот таким он был человеком.
Но это еще не всё. Он старел, но иногда казалось, что он исподтишка мстительно насмехается над процессом старения. Знаешь, есть мужчины, которые думают, что старость - время для мести. Женщины в таком возрасте сходят с ума, пьют гормоны, больше красятся или заводят молодых любовников...А мужчины, состарившись, часто начинают улыбаться. И именно эта улыбка стариков - самая опасная для женщин: они - словно победоносная армия. На этом этапе большой скучной дуэли между мужчинами и женщинами, которая не может наскучить, именно мужчины - сильнее, потому что их больше не приводит в бешенство страсть. Ими больше не управляет тело, они управляют телом. И женщины чувствуют это обонянием, как дикие животные ощущают присутствие охотника. Мы управляем вами, мужчинами, пока можем причинить вам боль. Пока можем осторожно кормить мужчин легкими закусками, маленькими компромиссами власти, а потом сразу же отрицать их, сам их вкус, и наблюдать, как мужчины кричат и стенают, пишут письма и сыплют угрозами, мы можем расслабиться, потому что знаем, что власть принадлежит нам. А когда мужчины стареют, власть переходит к ним. Ненадолго, правда. Быть старым - не то же самое, что быть дряхлым. Приближается следующий этап - время слепой любви, когда мужчины становятся детьми и снова нуждаются в женщинах.
Давай, смейся. Я просто болтаю, говорю забавные вещи, потому что почти рассвело. Ты такой красивый, когда улыбаешься, вот так.
Этот мужчина был коварен и мстителен в своем старении. Иногда он вспоминал, что стареет, и эта мысль его веселила, глаза сверкали за стеклами очков, он смотрел на меня весело и довольно. Чуть ли руки не потирал от счастья, что я - в комнате, и больше не могу причинить ему боль. В такие мгновения я бы с радостью его ударила, сорвала бы очки с носа, швырнула их на пол и растоптала. Почему? Только так я смогла бы заставить его закричать. Он схватил бы меня за руку или ударил, или...Ну ладно. Но я ничего не могла поделать, потому что он старел. И я его боялась. Он был единственным мужчиной, которого я когда-либо боялась. Я всегда верила, что понимаю мужчин. Думала, что они на восемьдесят процентов состоят из тщеславия, и на двадцать - из чего-то еще. Не ворчи, речь не о тебе, ты - исключение. Но я думала, что знаю их, умею говорить на их языке. Потому что девять мужчин из десяти думали, что, глядя вот так на них исподлобья, я восхищаюсь их красотой или умом! Я лепетала и жеманничала с ними, изображала кошечку, которая восхищается их выдающимся интеллектом, который я, бедная маленькая ничтожная девочка, невежда, невинная дрожащая фиалка, не в состоянии постичь, конечно, и, естественно, не понимаю.
Мне было достаточно лежать у их мудрых мужских ног, слушать, затаив дыхание, их блестящие наблюдения, особенно учитывая, что они были столь добры, чтобы позволить мне, глупой женщине, говорить им, сколь они блестящи, сколь непревзойденны они за работой, как один из них смог облапошить того турецкого торговца, пытавшегося всучить ему кожу плохого качества вместо первосортной, или как другой служил сильным мира сего столь преданно, что они время от времени награждали его то Нобелевской премией, то рыцарским званием. Вот о таких вещах они обычно хвастали. Как я уже сказала, ты - исключение. Ты не говоришь, ты просто играешь на барабанах. А когда ты молчишь, я точно знаю, что ты ничего не пытаешься сказать своим молчанием. Это великолепно.
Но другие - не такие, как ты, милый. Другие тщеславны - тщеславны в постели, в ресторанах, когда прогуливаются или надевают утром плащ, чтобы аплодировать новейшей знаменитости, или когда громко зовут официанта в кофейне...всё в них кричит о тщеславии, словно тщеславие - единственная поистине неизличимая болезнь человечества. Восемь целых тщеславия, я сказала? Возможно, девять. В воскресном приложении к одной газете я прочла, что существует планета, почти полностью состоящая из воды, и лишь крошечная ее часть - суша. Вот так и с мужчинами: они - ничто иное, как тщеславие, поддерживаемое несколькими идеями-фикс.
Но этот человек был тщеславен по-другому. Он гордился тем, что убил в своей душе всё, что могло быть порождено тщеславием. Со своим телом он обращался, как со своим подчиненным. Ел он мало, манеры у него были скромные и дисциплинированные. Когда он пил вино, закрывался в комнате, словно хотел побыть наедине с каким-то извращенцем, страдающим зловещей манией. Когда он пил, ему было всё равно, в квартире ли я в это время вообще. Он усаживал меня с бутылкой французского бренди, изысканными закусками на подносе и коробкой египетских сигарет, и удалялся в свою комнату пить. Словно был настолько невысокого мнения о женщинах, что не хотел, чтобы они видели, как он пьет.