Он пил редкие сорта вин и относился к этому вопросу серьезно. Выбирал бутылку из своей коллекции, как паша мог бы выбирать ту или иную одалиску из своего гарема, чтобы провести с нею ночь. Наполнив последний бокал, он громко объявлял: 'За Венгрию!'. Сначала я думала, что он шутит, но, поднимая бокал, он не смеялся. Не юродствовал. Последний тост всегда был за Родину.
Был ли он патриотом? Не знаю. К патриотическим разговорам он относился с подозрением. Для него страна значила только язык. Не случайно в то время он читал словари. Ночи напролет листал испанско-итальянские и французско-немецкие словари. Он листал их, и когда пил, и по утрам, и когда звучал сигнал воздушной тревоги, словно надеялся, что посреди этой ужасной какофонии разрушения сможет наконец-то найти слово, которое станет ответом. Но большую часть времени он читал венгерские словари и лексиконы - читал завороженно, восхищенно, словно его охватывал экстаз, словно он лицезрел мистическое видение в церкви.
Выбирал в словаре редкое венгерское слово, смотрел в потолок, произносил это слово, позволял ему парить у него над головой, как бабочке...да, помню, однажды он произнес именно слово 'бабочка', потом наблюдал, как это слово парило над ним, словно было бабочкой в рассыпчатом золотом свете, перелетало с места на место, повисало в воздухе, ловило солнечные лучи крылышками в легкой пыльце, а он следил за его ангельской хореографией, венгерское слово исполняло свой танец духа, и вдруг он становился счастливым и нежным, потому что это был самый важный и приятный опыт, оставшийся ему в жизни. В душе он, кажется, уже отказался от мостов, полей и людей. Теперь он верил только в венгерский язык: это был его дом.
Однажды ночью, выпивая, он разрешил мне войти. Я села напротив него в конце длинного дивана, закурила и посмотрела на него. Он не обращал на меня внимания, он был слегка пьян. Ходил туда-сюда по комнате и выкрикивал отдельные слова.
- Меч! - крикнул он.
Сделал несколько неуверенных шагов вперед, потом остановился, словно обо что-то споткнувшись. Уставился в пол.
- Жемчужина! - сказал он ковру.
Потом закричал и прижал руку ко лбу, словно был ранен.
- Лебедь! - сказал он.
Посмотрел на меня, словно был смущен, словно только сейчас заметил, что я нахожусь с ним в комнате. Удивительно, я опустила глаза и не смотрела на него, мне было стыдно. Чувство было такое, словно я стала свидетельницей аморального акта, проявлением дурного вкуса, и я - Любопытная Варвара, вуайеристка, подсматривающая за страданиями больного сквозь трещину в стене. Словно я наблюдала за обувным фетишистом, который думает, что часть намного важнее целого. Сквозь винный морок он осознал мое присутствие и один-два раза приветственно моргнул. Улыбнулся смущенной, виноватой улыбкой, словно его поймали на чем-то едва ли не постыдном. Развел руками, извиняясь, словно оправдывался, что не смог сдержаться, одержимость оказалась сильнее благоразумия хороших манер.
- Кошачий хвост! - сказал он, заикаясь. - Барбарис!
Потом он сел рядом со мною на диван, взял меня за руку, а другой рукой закрыл глаза. Долго сидел так, ничего не говоря.
Я не решалась говорить. Но понимала, что то, что я только что увидела, является частью процесса умирания. Он не жертвовал жизнью, думая, что мир подчинится его разуму. Ему пришлось признать, что разум бессилен. Тебе это не понять, дорогой, ведь ты - артист, настоящий артист, ты мало руководствуешься разумом, поскольку для игры на барабанах разум не нужен. Не сердись! То, что ты делаешь, намного важнее. Вот, видишь? Этот человек был писателем, и он долгое время верил в разум. Верил, что разум - это сила, как любая другая сила, которая способна изменить мир: как свет, электричество, магнетизм. Верил, что он, будучи человеком, может контролировать с помощью своего разума использование любого инструмента - знаешь, как герой очень длинной греческой поэмы, в его честь не так давно назвали турагентство, помнишь? Как там его звали? Ах да, Улисс. Больше нам не понадобятся инструменты, не понадобятся технологии и арабские цифры. Думаю, вот так он это себе представлял.
Но потом ему пришлось узнать, что разум бесполезен, потому что инстинкты - сильнее. Ярость сильнее разума. А поскольку в распоряжении ярости есть инструменты, она шипит на разум. Ярость и ее инструмент начинают свой собственный дикий танец.