Так что он больше ничего от слов не ждал. Больше не верил, что слова, расставленные в рациональном порядке, могут помочь миру или человечеству. Он говорил, что в наше время слова перекручены - имея в виду повседневные слова, которые мы говорим друг другу - избыточные, бесполезные могильные плиты. Он чувствовал, что слова и человеческий голос как таковой превратились в бесконечный гул. Голоса меняются, когда громкоговорители начинают кричать и потрескивать.
Он больше не верил в слова, но всегда их любил, смаковал, жадно глотал. Ночью, когда во всем городе было темно, он мог опьянеть от нескольких венгерских слов. Он смаковал слова, как ты намедни смаковал свой 'Гранд-Наполеон', когда южно-американский дилер предложил тебе контрабандный гашиш. Ты пил драгоценный напиток, закрыв глаза, с истинным наслаждением, именно так, как он произносил 'Жемчужина!' или 'Барбарис!'. Слова были для него твердыми глыбами расходных материалов, плотью и кровью. И когда он оказывался в их плену, начинал нести чушь, словно пьяный или безумец. Однажды, помню, он хрюкал и выкрикивал слова какого-то азиатского языка. Я услышала, и мне захотелось сбежать. Подумала, что стала свидетельницей какого-то необычного восточного обряда или заблудилась в этом безумном мире и впервые увидела пришельцев, или то, что от них осталось. Слова приходили издалека, из страны, находящейся на расстоянии многих миль отсюда. Впервые тогда я поняла, что я - именно венгерка. Но ведь так и есть, видит Бог - все мои предки были венграми из древнего региона Кумания, у меня даже родинка на плече - ее называют родимым пятном и часто считают знаком племени. Она называется 'Отметина куманов'. Что? Хочешь посмотреть еще раз? Хорошо, потом.
Помню, как-то отец рассказывал про одного знаменитого венгра, который был графом, а потом стал премьер-министром. Его назвали в честь реки - граф Дунайский или Тисский, забыла. Этот граф влюбился в знакомую моего отца. От нее он слышал, что, когда этот бородатый граф был премьер-министром, он иногда удалялся в специальную комнату в отеле 'Венгрия' с несколькими друзьями и приглашал маленького Беркеша, цыганского скрипача. Они закрывали двери и молча слушали игру цыганенка. Пили мало. Потом, на рассвете, этот мрачный, суровый аристократ, наш премьер-министр, который большую часть времени ходил во фраке, вставал в центре комнаты и начинал танцевать под медленную мелодию, а все остальные торжественно за этим наблюдали. Как ни странно, никто не смеялся над тем, что мужчина, премьер-министр, танцует один, на рассвете, очень медленно двигается под цыганскую музыку. Именно это пришло мне на ум тогда на рассвете, когда я услышала, что мой друг кричит, азмахиваяруками, в комнате, где только его книги и я.
Ох уж эти книги! Так много книг! Я их никогда не считала, потому что знала: он не вынесет, если я прикоснусь к его книгам. Лишь украдкой, краешком глаза могла я оценить размер полок. Комната была заполнена книгами от пола до потолка, полки ломились под весом книг, провисали, как жеребая кобыла. Конечно, в городской библиотеке книг больше, может быть, сотни тысяч или даже миллион, не знаю, зачем людям столько книг. Мне вполне достаточно Библии и романа в мягкой яркой обложке, где граф стоит на коленях перед графиней. Мне этот роман дал мировой судья в Ньиредьхазе, когда я была еще только помощницей служанки: я ему понравилась, он пригласил меня в свой офис и дал мне этот роман. Эти две книги я берегу. Остальные книги я просто читала, когда они мне попадались, в смысле, читала, когда стала настоящей дамой. Не смотри на меня так! Поверь, я была обязана читать книги, принимать ванны и говорить что-то вроде 'Барток освободил душу народной музыки'. Но мне это очень наскучило, потому что я кое-что знала о людях и о музыке. Конечно, я не могла об этом рассказать дамам и господам.
Все эти книги! После снятия осады я пробралась туда снова. Он уже эмигрировал в Рим. Я нашла лишь остов разбомбленного здания, книги превратились во влажную массу. Соседи рассказали, что в дом попало несколько бомб. Они превратили книги в суп. Книги лежали кучами и гнили посреди комнаты, из которой, кажется, только что вышел хозяин. Один из соседей, дантист, сказал, что писатель не удосужился спасти хотя бы одну книгу. Не рылся во влажных грудах...выйдя из подвала, он просто стоял среди книг и смотрел на то, что от них осталось, сложив руки. Соседи ждали у него за спиной с любопытством, надеялись увидеть, что он побледнеет и начнет оплакивать свое горе. Но к их величайшему удивлению он, кажется, смотрел на разрущения удовлетворенно. Разве не странно? Дантист клялся, что он был почти рад, кивал, словно всё шло по плану, словно какое-то масштабное мошенничество или клевета наконец разоблачены. Казалось, он этого ждал. Писатель стоял посреди разорения, среди своих влажных сырых книг, гладил лысину и бормотал: 'Наконец-то!'.