И, в конце концов, несколько сочных и сладких венгерских слов, тающих во рту. Всё, что важно для остальных, он бросил бы, не колеблясь ни минуты.
Всё, что он тогда любил - это солнце, вино и слова, слова без ассоциаций, просто слова как таковые. Была осень, город бомбили, гражданские и военные набивались кучей в подвалы - забавно думать, что военные боялись бомб больше, чем гражданские! - а он сидел при свете осеннего солнца, придвинув кресло к окну. У него были мешки под глазами. Улыбался, слегка приоткрывая рот, жадно пил при свете поздней осени в смертельной тишине войны.
Казалось, что он наконец-то счастлив, но я знала, что он долго не проживет, что это - форма умирания.
Потому что как бы он ни отказывался от всего, что культура считала важным, как бы ни кутался в свой выцветший старый плащ, он всё равно принадлежал миру, который рушился и таял вокруг него. Что это был за мир? Мир богатых и знаменитых? Мир моего мужа? Нет, богачи были лишь осадком того, что однажды назовут культурой. Видишь - даже лишь произнося это слово, я краснею, словно сказала что-то неприличное. Словно он или его дух присутствует здесь, слушает то, что я говорю, сидя на краешке кровати в номере отеля в Риме, и когда я произношу слово 'культура', он вдруг смотрит на меня этим своим ужасным взглядом, смотрит мне прямо в душу и спрашивает: 'Что это такое было, мадам? Культура? Какое громкое слово! Знаете ли, мадам...', - я вижу, как он поднимает указательный палец, смотрит на меня серьезно, как ответственный учитель..., - вы имеете какое-то представление о том, что такое культура? Думаю, вы красите ногти на ногах красным лаком...Любите почитать добропорядочную книгу утром или на сон грядущий...и иногда сладко дремлете под музыку, я прав?'. Потому что ему нравилось разговаривать так, слегка поддразнивая, старомодно, словно какой-то герой романа девятнадцатого века. 'Нет, мадам, - слышу его слова, - это - не культура. Культура, мадам, да, культура - это рефлекс!'.
Я вижу его сейчас так ясно, словно он сидит здесь, в комнате. Не перебивай меня. Я почти слышу его голос. То, что он говорит.
Столь многие говорят о классовой войне, о том, что сейчас мы избавились от прежних правителей и теперь будем всё делать по-своему, всё будет принадлежать нам, потому что мы - народ. Не знаю точно, что это значит, но у меня плохое предчувствие, думаю, это так не работает. Всё равно останется нечто, что старые правители не отдадут. И забрать это силой не получится...И украсть, получив стипендию и бездельничая в университете, тоже не получится... Как я уже сказала, мне это непонятно. Но я чувствую, что буржуазия что-то от нас спрятала. Что это? От одних только мыслей об этом у меня слюнки текут. Начинаются колики, я вся сжимаюсь внутри. Лысый мужчина сказал, что это - рефлекс. Господи, что такое рефлекс?
Отпусти мою руку. Это просто нервы, вот почему я дрожу. Уже всё нормально.
Когда он что-нибудь говорил, я не понимала его сразу, в первое мгновение, но все же я поняла его, поняла как личность, скажем так. Некоторое время спустя я спросила у врача, что такое рефлекс. Он ответил, что рефлекс - это когда человека бьют по колену резиновым молоточком, и колено дергается...вот это рефлекс. Но писатель имел в виду другой рывок, реакцию другого рода.
Однажды он исчез, и я тщетно искала его по всему городу, я чувствовала, что он сам - некий рефлекс, такой, как есть - в своем плаще и всё такое. Человек в целом, понимаешь? Не его писания. То, что карябаешь ручкой, не может быть столь важно: в конце концов, в мире так много книг, в магазинах и в библиотеках...Иногда кажется, что книг так много, что все мысли из них выдавили, все эти слова не оставили места для мыслей, просто слова бесконечно толпятся и давят на страницу. Нет, что бы они ни писал, это не могло быть так уж важно. Он больше не думал о том, чтобы писать книги, и почти этого не стыдился, если стыдился вообще. Если в разговоре об этом заходила речь, он смущенно улыбался, как однажды, помню, когда я осторожно, но неуклюже завела речь о его книгах. Словно напомнила о безумствах юности. Тогда мне стало его жаль. Должно быть, в его душе кипела ярость, желание, страсть, или таилась печаль. Упоминать его книги - всё равно что брызгать на него солью из научного интереса, просто чтобы посмотреть, как действует электричество - было буквально впдно, как он подергивается. Его рот кривился так и эдак, он не знал, куда отвести глаза. Соль падала на обнаженный разум.
Словно великие статуи, знаменитые полотна и умные книги не были вещами в себе, словно он был крошечным живым атомом всего, что уничтожалось. Его уничтожали со всем, частью чего он был. Теперь кажется, что статуи и картины будут окружать нас еще долго, хотя то, что называют культурой, исчезает.