Потом мой батя - коммунисты его загнали в коллектив пинками, назвав кулаком, потому что у него было четыре акра земли и сад - мой батя говорил, что граф был плохим, но всё тогда вообще плохо обернулось. Граф, по крайней мере, позволял тебе подворовывать. А вот новые боссы, парни в кожаных плащах, которые приехали в деревню на грузовике вскоре после 45-го, вежливо пригласили каждого в муниципалитет, всех, кто не выказывал рвения, заставили с помощью оружия, и убедили их бросить всё, что у них было, в общий котел - и свои веши, и полученный земельный надел, не говоря уж о животных, всё - в коллективное хозяйство! Новые хозяева не позволяли воровать, потому что воровали сами. Они били тебя по голове и велели заткнуться, потому что отныне всё принадлежит народу.
Однажды по городу ехал министр, парень, обученный в Москве. Он был образованный, отвечал за коллективизацию. Они применяли такой деликатный термин: 'коллективизация'. Да, он был в этом хорош, потому что провел зиму в Москве и своими глазами видел, как количество кулаков упало до одного миллиона, потому что товарищи отнимали у них продукцию. Но батя и остальные начали объснять, что после проведения коллективизации в амбаре мало что осталось на зиму. Он сидел в машине и рассказывал нам, что мы не должны жаловаться, должны понимать, что теперь всё принадлежит народу. Потом министр провозгласил речь в парламенте, требовал, чтобы все мастера, оставшиеся в деревне, тоже подверглись коллективизации, неважно, кто - кузнец, плотник или мастер по ремонту колес, они все - капиталисты и эксплуататоры, пиявки, сосущие деньги из людей. Мой батя тоже был кузнецом, всю жизнь подковывал лошадей и точил косы. Он безмерно расстроился, услышав, что на самом деле он - не кузнец, а пиявка на теле трудового народа. А потом у него отобрали разрешение на работу.
Не могу тебе рассказать всю историю целиком, дружище, не всё сразу. Тяжелые были времена. Мой друг, который всегда жил в деревне, уехал в столицу, как только воссияло солнце свободы. Однажды он написал мне письмо. Он играл на флейте так, что сердце разрывалось. Тогда как раз приступили к конфискации зерна из амбаров графа. Чики с ума сходили от его игры на флейте. В письме он сообщал, что теперь играет на саксе в баре народной демократии в Будапеште, и хорошо бы мне приехать к нему, потому что им нужен барабанщик. Батя сыпал проклятиями, маманя плакала. Тяжело было их бросать, но я услышал зов искусства. Так что я уехал.
Погоди, пришли гости. Да, сэр. Два скотча со льдом, сэр. Ваши напитки, сэр.
Те двое шотландцев - жулики, вон та парочка. Вон тот с нафабренными усами - христианский целитель. Он свое дело знает. Вон тот с баками - бальзамировщик. Обрабатывает трупы, как угодно родственникам. Я их могу слушать часами, когда они обсуждают, кто следующий на очереди. Потому что есть разные виды улыбок. Есть улыбка святого. Есть знающая улыбка. Есть улыбка упокоившегося с миром. Улыбка святого - самая дорогая. Улыбка упокоившегося с миром - дешевле. Это всё делается с помощью парафина, есть установленные тарифы. Они приходят в полночь после работы и обычно выпивают три скотча. Они - скромные, религиозные парни.
В графстве Зала, где я раньше жил, тела обмывали в соответствии с древним ритуалом. Здесь делают по-другому...Не обращай на них внимания, мы можем продолжать разговор. После полуночи они не интересуются никем, кто еще жив, это просто их способ сказать 'гутен абенд'. Тобой они заинтересуются, только если у тебя есть парафин на продажу.
Так на чем я остановился?
Как я уже говорил, после 47-го я почувствовал, что слишком долго скрываю свои таланты, и сел в поезд на Пешт. Нас в группе было четверо: саксофонист, аккордеонист, пианист и я на барабанах. Без преувеличений время для меня было прекрасное. Новая демократия только устаканивалась. Царило некое безрассудство. Даже не хочется рассказывать, как я уехал: от этих мыслей сердце сжимается, словно в тисках.
Так вышло, что однажды утром я получил приглашение от тайной полиции. В девять часов мне следовало явиться в их контору на улице Андраши, хотя тогда улица называлась как-то иначе. Идите сюда, идите туда, поднимитесь по лестнице. Я вспотел, читая письмо, но потом расслабился, потому что понял, что обычно они не пишут письма, они просто тихо приходят на рассвете и звонят в дверь. Люди тогда приходили в ужас от дверного звонка. Мы это называли 'синдромом ужаса дверного звонка'.
Я собрал все свои документы: свидетельство, которое подтверждало, что я - квалифицированный музыкант, и документ, подтверждавший, что я - честный сын трудового народа. И свидетельство с места жительства, подтверждавшее, что по время войны мои симпатии были на правильной стороне. Все эти документы я собирал довольно долго. Я работал с парнями, которые могли поручиться за правильность моих симпатий, которые сами были на правильной стороне. У меня была и куча других документов, но эти были - из прежних времен, со всеми печатями и фотографиями....Я решил, что сейчас для них - неподходящий случай. Спустил эти документы в унитаз. У меня был старый револьвер, шестизарядный, остался от одного из моих братьев, который уехал в 45- на Запад 'продолжать образование'. Я давно зарыл его во дворе. Решил, что лучше пусть револьвер лежит там, потому что, если тайная полиция поищет и найдет его, я отправлюсь прямиком на кладбище. Так что, насколько мог, привел всё в порядок, и однажды утром отправился к Оперному тетру, в контору тайной полиции.