Проходя мимо Оперного театра, прочел на афише, что вечером там будет 'Лонгринн' или что-то такое, с оркестром. Я подумал: 'Вот что, братец, если тайная полиция тебя сломает, не видать тебе 'Лонгринна'. Это была грустная мысль, потому что, хотя я был настоящим музыкантом, никогда не бывал в опере. В Зале ничего такого не было - там никто не пел по нотам. Но я ничего тут не мог поделать, просто тащился к страшному старому дому под номером 60. С тяжелым сердцем, потому что никто никогда не говорил, что приглашение в дом под номером 60 - пустяк. Я там раньше никогда не был, но слышал, что фашисты называли этот дом 'Домом Лояльности'. Сказал себе: 'Ну, малыш, ты там, наверное, попадешь в переплет'. Понятия не имел, что меня там ждет. Решат ли они, что я чист, или кто-то на меня настучал? Я пытался просчитать все варианты. Если мне дадут полгода, я всё отлично устрою. Поклялся себе не паниковать и взвешивать каждое слово, потому что нет ничего хуже, чем уронить не то слово не в тот момент в разговоре с этими парнями - это будет ужасной ошибкой.
Я чувствовал, что это - поворотный момент в моей жизни. Парень в плоской военной кепке проверил у ворот мой вызов и отправил меня наверх. Другой парень в форме велел мне сесть на скамейку в коридоре. Так что я сидел на скамейке, кроткий, как агнец, и оглядывался по сторонам, но не особо, чтобы никто не заметил.
Посмотреть там было на что. Как раз происходила утренняя смена караула - было видно, что у товарищей это - работа на всю ночь. На всех была форма, которую наши солдаты носили несколько лет назад - примерно три года назад. Кожаный пояс был такой же, только нарукавник другой, и нашивки. И лица были знакомые, парни из действительно бедных семей...Мне показалось, что одного или двух я видел раньше. Но у меня свело живот: чувство было такое, словно я сплю после по-настоящему сытного обеда, который запил одним-двумя лишними стаканами. Я смотрел, разинув рот, словно впервые увидел нечто подобное так близко, собственными глазами. Из увиденного я понял: то, что те знаменитые высоколобые называют 'историей' - ничего на самом деле не меняется, всегда всё одно и то же. Я сидел на низкой скамейке и впитывал это всё, осматривал коридор, наблюдал, как деятельные товарищи суетятся, выполняя те же задания, что и их братья тремя годами ранее. Работа у товарищей была такая - они сопровождали того, чья очередь пришла, в комнату для допросов. Некоторых нужно было сопровождать, потому что они не могли идти.
Казалось, что накануне у них ужасно разболелись ноги посреди какого-то официального разговора. Так что им нужна была поддержка, и охранники им эту поддержку предоставили, схватив их под руки. Несколько человек шли на своих двоих, но таковых было немного. Поверь, в коридоре царила мертвая тишина, но иногда раздавался какой-то шум, словно крик в разгар вежливого обмена мнениями. Но пусть так - крики за запертыми дверьми были лучше, чем тишина, потому что тишина могла свидетельствовать о том, что разговор окончен, какой-то бедняга выбыл из дискуссии.
Меня позвали через полчаса, а вышел я еще через час. Меня не сопровождали, меня не нужно было поддерживать под руки. Я шел на своих двоих, с высоко поднятой головой. Час назад я понятия не имел, что для меня припасено. А через час вышел оттуда другим человеком. Веришь или нет, но я получил работу.
Домой я шел медленно, словно прошлой ночью выпил лишку, и утром идти нужно было очень осторожно. Один продуманный шаг, потом - второй продуманный шаг. Я шел прямиком в свою берлогу на площади Клаузаль, где жил уже полгода. Жил я с соседями, поскольку находился не в том положении, чтобы позволить себе отдельное жилье. Парень, с которым у меня была одна на двоих кровать, рано утром ушел на смену, уехал в Ракош на челночном автобусе. Кровать была пуста, я лежал одетым. Чувствовал себя так, словно из меня выбили жизнь. Лежал так до наступления темноты.