Всё вернулось по кусочкам. Словно принимаешь пилюлю, чтобы тебя вырвало тем, что тебе не нужно. Когда меня пригласили в кабинет, я воображал, что увижу там огромного мордоворота, грудь колесом, у которого просто руки чешутся избить меня до состояния каши. Но всё оказалось совсем не так. Там оказался вовсе не грубый амбал, а парень с сухими ножками, довольно старый, очки в роговой оправе. Он был не в военной форме, а в обычной одежде, разговаривал тихо и вежливо, всё время улыбался. Предложил мне стул и сигарету, как показывают в триллерах, так делает следователь, прежде чем начнет измываться. Я заметил, что мои кадровые документы лежат на столе перед ним, заметил, как он время от времени их перелистывал. Но это было вовсе не тщательное изучение - он просто выхватывал какой-то пункт и тыкал в него пальцем. Казалось, он уже всё прочел и тщательно изучил. Мягко попросил, если я не против, рассказать, что я делал в 44-м году.
Думать мне надо было быстро. Я думал: 'Сохраняй хладнокровие, покажи, что ты - не цыпленок'. Я достал из кармана подготовленные документы со всеми необходимыми официальными печатями. Сказал лишь, что всегда был верен своему народу.
Казалось, он счастлив, услышав такой ответ, он кивал, словно от меня не ожидал меньшего. Потом, столь же мягко, тонким голоском, спросил, знаю ли я кого-нибудь в Будапеште, кто служил в фашистской милиции 'Стрела и крест'.
Я задохнулся от негодования. Что? Я? Знаю кого-то из фашистской милиции? Это такое полицейское формирование? Как на Диком Западе?
Он понял, что я - не дурак, и начал меня успокаивать. Сказал, что прекрасно, больше он меня об этом спрашивать не будет, потому что понял, что вопрос о милиции для меня - слишком болезненный. Но ему по-прежнему хотелось знать, не знаю ли я кого-то в нашем прекрасном городе соборов, кто препровождал людей другой религии в Дунай на рассвете в конце зимы 44-го года. Женщин, детей, стариков?
Он смотрел на меня так внимательно, словно в глаз вонзили спицу старушки-вязальщицы.
Ну, тут я вспотел. Проглотил слюну и сказал ему прямо, что тогда я был в Зале и даже не знал точно, где находится Дунай. А потом тихо и скромно добавил, что да, слышал тогда о прискорбных эксцессах в Пеште.
Услышав это, он открыл рот и посмотрел на меня, как близорукая курица, которая ищет зерно. Некоторое время он молчал, только моргнул несколько раз. Потом воспрял духом. Развеселился, словно девственница, которой пощекотали грудь.
- Ты - умный человек, Эде, - кивнул он. Потом вздохнул и добавил, словно признавая: 'Прискорбные эксцессы - это хорошо. Ты умеешь подбирать слова, Эде'.
Я признался, что Эде - всего лишь мой профессиональный псевдоним, а дома меня зовут Лайош. Он махнул рукой, словно говоря, что это не имеет значения. 'Эде ты или Лайош, неважно, главное, что товарищи тебя уважают', - сказал он. Мне показалось, что он говорит искренне. Я чувствовал, что этот парень меня уважает. Он щелкнул языком и потер руки, потом выбросил сигарету и заговорил совсем другим тоном. Говорил он по-прежнему мягко, но взгляд из-за очков в роговой оправе не отрывался от меня ни на мгновение. Это были уже не вязальные спицы, а настоящие иголки, которые вонзают тебе под ногти.
Он поднял мои кадровые документы, помахал ими и сказал, что он - не дурак. Верю ли я ему, когда он говорит, что он - не дурак? Я ответил, что, конечно же, поверил. Он сказал, что раз так, мне следует очень тщательно обдумать его слова. Он сказал, что бар, в котором я играю на барабанах - модное место. Туда ходит много людей, в основном - приличные демократы, но не только они - другие тоже ходят. Народной Республике нужны граждане, которые преданы народу, потому что это заведение кишит вражескими агентами. С этими словами он закурил, но мне закурить не предложил. Продолжал сверлить меня взглядом насквозь. Настольной лампой мне в глаза не светили, как пишут в книгах, когда там какого-нибудь парня допрашивают. Не было ничего - только стол и мужчина. И решетки на стенах, на случай, если гость слишком разнервничается, и ему захочется выпрыгнуть из окна и прогуляться на солнышке. А по ту сторону двери постоянно раздавалось странное шарканье. За окном - стук ботинок по брусчатке. И, иногда, подбадривающее словцо, если гость медлил с ответом. Вот и всё.
А потом он начал говорить со мной так, словно он - умный ученик в школе для дураков. Тараторил, так что от зубов отскакивало. Сказал, что музыка, ночь и выпивка развязывают языки. Так что, играя на барабанах, я должен внимательно слушать. Он объяснял всё это очень терпеливо. Но на самом деле его речь звучала так, словно он отвечал урок в школе. Он объяснил мне, что ищет. Он прекрасно знал, как люди ведут себя в барах. Мне нужно будет следить за любыми пережитками старого мира, мира аристократии - за парнями, у которых есть сигареты и аппетит, чтобы утешаться алкоголем. Кроме того, я должен буду следить за людьми новой формации - за теми, кто притворялся коммунистами, на самом деле ими не являясь: эти свиньи торопились засунуть рыло в корыто, не теряя времени даром, нацепили новые значки. Он учил меня терпеливо, даже весело - так воспитатели в детском саду учат маленьких детей. Постоянно повторял, что сформировалось новое общество, и в нем есть люди любого сорта. Честные земледельцы, хитрые городские фланеры, высоколобые писатели - их много, 'прогрессивные' типы в очках в роговой оправе с трубкой во рту, которые сидят на заборе и поощряют истинных коммунистов в старом стиле, поощряют их закончить за них грязную работу, разрушить старый мир до основания и построить новый...А когда они избавятся от старого мира, земледельцы, тюрбанщики и люди в очках в роговой оправе будут тут как тут, весело помашут им рукой, скажут 'до свиданья' и 'хорошая работа', а потом добавят 'валите обратно за Урал'. Потом они снесут забор, после чего вежливо и хитро заберут всё ценное, что еще осталось в этой хорошенькой маленькой стране, и засунут в свои бездонные карманы. Но чтобы они смогли это сделать, сначала надо, чтобы коммунисты в старом стиле свалили обратно в Советский Союз, те, кто еще жив, во всяком случае - в смысле, после того, как Дядюшка Джо перестанет облапошивать товарищей, может быть, потому, что эти малыши вели себя не лучшим образом, не так, как им следовало себя вести, или, во всяком случае, не в соответствии с концепцией вождя, или просто потому, что эти дураки прогрызли путь к любви Отца Народов и начали работать на него. И пока старая гвардия щупает затылок, чтобы убедиться, что голова еще на месте, эти земледельцы от сохи, тюрбанщики и прочие 'прогрессивные' начинают утверждать, что есть другой, более аккуратный способ быть коммунистом, способ получше. Но у Партии другое мнение на этот счет - я заметил блеск в его глазах, когда он это произнес - потому что эти высоколобые образованцы, которые хотят учить массы научному марксизму, понятия не имеют, что массы их презирают и не верят ни единому их слову. Надо было пять лет гнить с ними в шахте, провести много времени в подполье, чтобы они вам поверили. Потом надо было выбраться из шахты и следующие пять лет провести на скамейке, вкручивая в нее винты, в руках - ножницы и ножовка, вы режете листы металла. Если после этого вам еще захочется говорить о марксизме-ленинизме, они могут вас послушать. Но люди, которые сидят на заборе и выкрикивают подбадривающие лозунги массам, веля им бороться, потому что придет время, когда они, прогрессисты, научат их более утонченным аспектам марксизма - ну, на них будут смотреть косо, это я тебе обещаю. Он сказал, что мне следует присматривать за людьми этого сорта, потому что именно они сейчас ходят в бары. По его тону было понятно, что он думает о тех, кто отчаянно жаждет засунуть рыло в корыто, не поработав в шахте или в трудовом лагере...он презирал их столь же сильно, как и аристократов. Он отлично знал все ответы, заученный урок.