Я лежал на животе на земле своей страны, словно только что обмытый труп, мысли в моей голове вертелись, словно карусель. В детстве мы пели одну песню в сельской школе. «Если Земля - весенняя шяпка Бога / Мы - побеги цветов на ней...». Я вспомнил слова. Но как ни пытался, не удавалось почувствовать аромат цветов. Возможно потому, что луг, по которому мы ползли, наполовину состоял из болота... Мокрая грязь, ощущение болота вызвало множество воспоминаний. Мне стало жаль своих барабанных палочек. Я оставил их в баре. Палочки были хорошие, из ореха. В Риме такие не достанешь. В Нью-Йорке мне они не нужны, мне не дают играть. Я не могу практиковаться в своем искусстве. Лежа в грязи, я спрашивал себя, что еще я оставил позади...Что это, в конце концов, значит - иметь страну, родину? Именно эту страну?
Жизнь тяжела, дружище. Я вспомнил, чем я был там. Сначала это было «Да, Ваша Милость», и «Грязный пролетарий». Потом я узнал, что я - народ, люди, и что всё принадлежит мне. Но фактически никогда ничего мне не принадлежало. Раньше я этого не понимал. Не то чтобы я когда-нибудь говорил громкие слова о родине или стране. Я не считал, что кто-то обязан меня содержать. Но сейчас, на границе, вернулись воспоминания, мысли смешались. Мне показалось, что в моей стране живут разные народы. Мне объясняли, что страна принадлежала аристократам, но теперь - страна другая, она принадлежит народу. Но что принадлежит лично мне? Что такое - моя страна? И если у меня она была, что с нею случилось? Она вдруг выскользнула у меня из-под ног, и, честно говоря, я не знал, существует ли она еще, а если существует, где она. Она должна была где-то существовать, потому что я чувствовал здесь ее запах, в грязи, в которой я лежал. Намного позже Душенька мне сказала - поздно ночью - что в детстве она спала в землянке, по ней бегали белки и сони. Запах этой землянки, должно быть, чем-то напоминал запах болотистого луга, на котором я лежал. Именно запах грязи она должна была вдохнуть, когда впервые оказалась в землянке, в землянке, которая была ее домом, ее почвой, ее родиной. Именно этот запах я чувствовал, оставляя его позади. Но он отличался от запаха, от которого мне хотелось сбежать из бара. Это был не удушающий запах, а что-то более знакомое, как наш собственный запах. Именно так пах я. Это - запах земли, запах земли преследовал меня всю дорогу до границы. Словно это было всё, что осталось у меня от дома.
Теперь всё менялось, я знал вот что: как только я покину поле, это зловоние перестанет меня преследовать, исчезнет смрад, который я почувствовал в баре. Смрад, оставшийся в моем носу и въевшийся мне в кожу. Это было - словно спать со шлюхой и почувствовать утром ее запах, так что трешь и трешь кожу, чтобы снова почувствовать запах чистоты. Я знал лишь, что никогда больше не буду играть на барабанах ни для кого из них. Не буду петь для них, как канарейка. Лучше буду ползти в грязи к границе.
На рассвете включили прожекторы. Шваб сначала рыл колодцы, но потом стал лесником, а в итоге основал предприятие из одного человека - переправлял через границу нежелательных людей, золотые монеты, фактически - всё, что можно было переправить, и вот он подал сигнал. Мы поползли на четвереньках, как собаки, торопились сбежать из страны. Я покидал страну, во всех смыслах вымазанный в грязи. Остальное было рутиной. Я выложил пять сотен в качестве задатка, а теперь, когда всё закончилось, еще тысячу, как договаривались. Австрийский коп, который на нас наткнулся, уже откровенно скучал, потому что бессчетное количество таких, как мы, день и ночь выползало из леса, это были люди, притесняемые народной демократией. Но в конце концов всё было довольно просто. Сначала нас разместили в лагере, но там я надолго не задержался. Восемь недель спустя я получил визу в Рим. Ее прислал брат, который уехал и оставил мне свой револьвер. Я получил разрешение на работу, потому что итальяшки уважают артистов, там постоянно нуждались в барабанщиках. К осени я уже барабанил в баре.