Вот что обсуждали эти двое посетителей. На самом деле говорил только тот с бакенбардами. Санта просто кивал. И когда они глубже погрузились в свои философствования, словно раздался голос Душеньки. В ту последнюю ночь она говорила что-то о том, что культура и счастье - одно и то же...или, возможно, это сказал ее герой-писака. Я тогда это не понял, на самом деле я и сейчас не понимаю, но когда эти двое стариков об этом заговорили, я вспомнил ее слова. Прислушался внимательно.
Они недолго обсуждали эту тему. Старик с бакенбардами сказал как-то вскользь, что в этой великой стране много веселья, но чистая радость, идушая из глубины души, редкость. Когда думаю об этом сейчас, мне кажется, что радость покинула Европу, но здесь, в Нью-Йорке, она словно задержалась. Черт знает, почему! Но он тоже не понимал - в смысле, высоколобый, он ведь, должно быть, был образованным - потому что он скорчил гримасу и сказал, что лучше всего было бы, если бы правительство подняло людям пенсии, тогда им будет чему радоваться. На этом они и порешили. Потом он заплатил и ушел. Санта остался, заказал еще, и закурил. Когда я предложил ему зажигалку, он показал фотографию, которую сжимал в руке, и спросил меня на венгерском, но как бы между прочим, словно продолжая когда-то начатый разговор:
- Вы были там, когда она умерла?
Я схватился двумя руками за барную стойку. Думал, упаду. Внимательно посмотрел на него. Я узнал его. Это был ее муж.
Поверь, мне не стыдно... Мое сердце билось так сильно, словно в груди был барабан, и кто-то на нем играл. Но потом я сделал глубокий вдох и просто сказал ему, что меня там не было. На рассвете, когда я вернулся из бара, ее лицо еще было теплым, но она была безмолвна.
Он любезно кивнул, словно именно этого и ожидал. Тихо задавал мне вопросы, время от времени улыбался. Спросил, мало ли было денег, остались ли у нее до конца украшения. Я заверил его, что она ни в чем не знала нужды, потому что я о ней заботился. Он принял это к сведению и кивнул, как священник, который выслушивает всё, а потом велит трижды прочитать «Отче наш». Он вежливо и дружелюбно поинтересовался, достойные ли были у нее похороны, было ли всё необходимое. Я покорно отвечал, сжимая кулаки. Но он продолжал спрашивать таким же тоном.
Я не узнал ни тогда, ни потом, как он меня нашел, как узнал, где я работаю. Как он вызнал подробности - отель, украшения?... Я никогда прежде не видел его в баре. Потом я отправился в венгерский квартал на правом берегу и поспрашивал у людей, но никто ничего о нем не слышал. А он знал обо мне всё, что только можно было узнать, даже то, что у меня был сценический псевдоним Эде. Я об этом узнал, потому что он все так же дружелюбно спросил:
- Ты счастлив, Эде?
Как старый знакомый. Нет, не то... Как босс, который встретил сотрудника, словно он еще на должности, а я - его подчиненный. Я ответил вежливо. Но, как я уже сказал, я всё время сжимал кулаки. Потому что до меня дошло, что кто-то меня выдал. Знаешь, он говорил так спокойно. Был такой вежливый, естественный. Словно я был не достоин даже того, чтобы на меня кричать. Он мог бы назвать мне имена, которыми следовало заняться? Он говорил так, словно мы - не на противоположных сторонах. Вот почему я был так зол, вот почему сжимал кулаки. Потому что если бы он закричал на меня, крикнул: «Я всё знаю, так что говори!», мы стали бы равны. Если бы он сказал: «Послушай, Эде, я давно на пенсии, но я - по-прежнему врач, а ты - пациент», я бы ему ответил, как смог. Если бы он сказал: «С той женщиной я вел себя, как дурак, но это было давно, и больше не имеет значения - расскажи мне, как она умерла», я бы пробормотал что-то вроде: «Простите, я ничего не мог сделать, это произошло вот так». Если бы он меня ударил, прекрасно, я ударил бы его в ответ. Мы могли бы немного покататься по полу, а потом босс вызвал бы копов, и нас обоих забрали бы в участок, это тоже было бы прекрасно, это было бы по-джентльменски. Но этот тихий разговор в безумном огромном мире, здесь в баре...от этого у меня кровь ударила в голову. Потому что в нашей ситуации эти тихие слова воспринимались как оскорбление. Я чувствовал, что у меня зудят руки и ярость растет.
Он достал из кармана купюру с Линкольном. Я заметил, что у него дрожит рука. Я начал запирать ящик кассы. Он ничего не сказал, он меня не торопил. Прислонился к барной стойке и подмигивал, словно это более чем пристало господину его уровня. И улыбался такой улыбкой святого.
Краем глаза я его внимательно рассмотрел. Было видно, что он - в конце пути. Старая одежда, рубашка, которую он явно не менял много дней, и эти матовые глаза за стеклами очков. И без внимательного изучения было видно, что это мужчина, к которому следовало обращаться «доктор» - вот что я помнил - который оставил ее на набережной Дуная после снятия осады, словно это была не женщина, по которой он сходил с ума, а женщина, которая когда-то работала на него и он больше не нуждался в ее услугах - теперь этот мужчина явно принадлежал к низшему классу. И он по-прежнему думает, что он - выше меня? Я чувствовал, что ярость закипает в горле, мне пришлось сглотнуть слюну. Я был взвинчен, как никогда. Если этот набоб уйдет из бара, не признав, что игра окончена и моя взяла...Понимаешь? Я боялся, что возникнут проблемы. Он дал мне купюру с Линкольном.