Я сидела в саду, чай остыл, сияло солнце. Неугомонные птицы уже заливались щебетом. Пришла весна. Я подумала о том, как не любит весну Лазарь: он говорил, что всё это плодородие и испарения плохо влияют на желудочный сок и нарушают баланс разума и чувств... Вот что он сказал. А потом я вспомнила всё, о чем мы говорили всего несколько часов назад, ночью, с фоновой музыкой, возле фонтана в этом богатом, холодном, роскошном доме, в удушающих запахах джунглей теплицы. Вспомнила, и мне показалось, что обо всем этом я где-то прочла.
Тебе знакомо это чувство: между болью и отчаянием, в разгар самых трагических событий вдруг становишься хладнокровной, равнодушной, почти бодрой? Например, когда человека, которого ты любила больше всего на свете, хоронят, а ты вдруг вспоминаешь, что не закрыла дома дверцу холодильника, и собака, наверное, сейчас ест холодное мясо, которое ты приготовила на поминки?... И пока все стоят возле гроба и поют псалмы, ты начинаешь думать, как всё уладить, очень спокойно шепчешь о холодильнике?... Потому что такова наша жизнь: мы живем меж двух столь безгранично разделенных берегов, в мире таких огромных расстояний. Я сидела на солнце и размышляла словно о чьих-то чужих напастях, довольно холодно и рационально думала обо всем, что произошло. Вспоминала всё, что сказал Лазарь, слово в слово, но сейчас его слова не поразили меня так сильно, как тогда. Вчерашнее напряжение рассеялось. Я вспоминала, как сидела с писателем в теплице, но чувство было такое, словно это была не я. Я думала о сиреневой ленте, как думают о светской сплетне. В конце концов, о событиях и сущности моей жизни тоже могут рассуждать за чаем или ужином вот так: 'Знаете Х?...Да, промышленник и его жена. Они живут на холме в Рожадомбе. У них не всё гладко. Жена узнала, что благоверный полюбил другую. Вообразите, она нашла в его кошельке кусок сиреневой ленты, так всё и раскрылось...Да, они расходятся'. Вот так будут обсуждать то, что произошло со мной, с нами. Как часто я слышала такое о других парах, мимоходом услышанные в компании реплики, меня это никогда не беспокоило...Неужели в один прекрасный день наша жизнь тоже станет темой светских сплетен - мой муж, я и женщина с сиреневой лентой?
Я закрыла глаза, развалилась на солнце и, как мудрая матрона примитивной деревни, попыталась представить лицо женщины с сиреневой лентой.
Потому что это лицо где-то жило - на соседней улице, где-то во Вселенной. Что я знаю о ней? Что мы можем знать о ком-то? Пять лет я жила с мужем и верила, что знаю о нем всё, знаю все его привычки и жесты, то, как он поспешно моет руки перед едой, никогда не глядя в зеркало, приглаживает волосы рукой, то, как он вдруг улыбается рассеянной яростной улыбкой, никогда не рассказывая мне, о чем он думает, и всё то, что мы узнаем о теле и душе благодаря интимным контактам, сколь бы пугающими, равнодушными, трогательными, гнетущими, чудесными или безучастными они ни были. Я верила, что больше о нем узнать нечего. А в один прекрасный день поняла, что не знаю о нем ничего...фактически я знаю о нем меньше, чем Лазарь - этот странный, разочарованный, саркастичный человек, у которого была такая власть над душой моего мужа. Что за власть?... Человеческая власть. Она отличалась от моей, превышала мою власть женщины. Я не могу это объяснить, могу лишь почувствовать, я всегда это чувствовала, с того самого мгновения, когда впервые увидела их вместе. Но этот же человек день назад сказал мне, что теперь он обязан разделить свою власть с женщиной с сиреневой лентой...Теперь я знала, что, какие бы прекрасные или ужасные события ни творились в мире, нет смысла обвинять себя в эгоизме, отсутствии веры или смирения, бесполезно сравнивать свои проблемы с проблемами стран мира, с проблемами миллионов людей, которые страдают от своих трагедий, потому что я ничего не могла сделать - такая вот мелочная и эгоистичная, одержимая и слепая - кроме как пойти на улицу и найти женщину, с которой я должна встретиться лицом к лицу. Я должна увидеть ее, увидеть ее кожу, лоб, руки. Лазарь сказал - и сейчас, жмурясь на солнце, я снова слышала его голос столь же отчетливо, как тогда, когда он сидел напротив меня на вечеринке с музыкой, в пьянящей ирреальной атмосфере нашей беседы, и говорил о том, что правда была опасна, но на самом деле - намного более привычная и обыденная, чем я могла себе представить. Что это за 'привычная' правда могла быть? Что он имел в виду?