Побывав у Лазаря, я вернулась домой и ничего не рассказала мужу о Юдит Альдосо. Он уже всё знал, бедняга. Только самый важный факт пропустил. А я не могла ему рассказать, потому что сама тогда не знала, и потом узнала не сразу...Только Лазарь знал - да, когда я с ним попрощалась и он вдруг странно замолчал. Должно быть, именно об этом он тогда думал. Но ничего не сказал, потому что самые важные вещи - не те, о которых можно рассказать. Люди узнают это для себя.
Самые важные вещи?...Послушай, не хочу тебя расстраивать. Ты ведь немного влюблена в этого шведского учителя, правда?...Я права?...Олично, я не прошу признаний. Но позволь и мне промолчать. Не хочу разрушить это прелестное, захлестывающее чувство. Не хочу никоим образом тебя ранить.
Не знаю, когда именно мой муж поговорил с Лазарем - через день или через несколько недель, не знаю, что было сказано. Но всё произошло именно так, как предрекал Лазарь. Мой муж обо всем знал: знал, что я нашла сиреневую ленту, и что я знаю, кто носит медальон. Знал, что я поговорила с Юдит Альдосо, которая в начале следующего месяца уволилась из услужения моей свекрови. Она исчезла на два года. Мой муж нанял частных сыщиков, чтобы ее найти, но устал от этого и заболел. Отозвал сыщиков. Знаешь, что мой муж делал два года, пока ее не было?
Ждал.
Я не представляла, как можно вот так ждать. Словно его приговорили к каторге, приговорили разбивать камни в карьере. Он разбивал камни столь усердно и дисциплинированно, с такой преданностью и отчаянием... В то время уже даже я не могла ему помочь, и если бы мне нужно было сказать правду на смертном одре, я призналась бы, что на самом деле не очень-то хотела ему помочь. Моя душа была тогда полна горечи и отчаяния. Я два года наблюдала за его ужасными духовными усилиями. Он улыбался, был всегда вежлив, всегда бледен, вел молчаливый спор с кем-то или чем-то...Ты видела, как некоторые бегут за утренней почтой, словно наркоманы. Засовывают руку в почтовый ящик, чувствуют, что там ничего нет, их рука возвращается, зависает в воздухе, пустая... Ты видела, как человек весь обращается в слух, когда звонит телефон. Видела, как напрягаются плечи, если звонят в дверь. Глаза шныряют туда-сюда в ресторане и в фойе театра, всегда в поиске, изучают каждый уголок Вселенной. Мы прожили так два года. Но следов Юдит Альдосо нигде не было. Потом мы узнали, что она уехала за границу и работала служанкой в доме лондонского врача. В Англии тогда ценились венгерские слуги.
Ни ее семья, ни моя свекровь не получали от нее вестей. В течение этих двух лет я навещала свекровь довольно часто. Была там целыми днями. Здоровье ее портилось, становилось всё хуже, у нее был тромбоз, и ей приходилось целыми месяцами лежать неподвижно. Я привыкла сидеть у ее изголовья. Очень к ней привязалась. Мы сидели, вязали, читали или разговаривали. Словно ткали гобелен, как средневековые женщины, пока их мужья были на войне. Я знала, что мой муж участвует в опасной битве. Его могут убить в любой момент. И моя свекровь об этом знала. Но никто из нас не мог ему помочь. Теперь это была его проблема...он был одинок, его жизни грозила серьезная опасность, и ему оставалось лишь ждать.
А мы со свекровью тем временем ходили на цыпочках, жили и ткали вокруг него свой гобелен. Мы были - словно сиделки. Говорили о другом, иногда - весело, словно ничего не происходит. Это могла быть особенная форма тактичности или просто очень сильное смущение, но моя свекровь никогда не обсуждала происходящее. В тот день, когда она сидела напротив нас в комнате служанки и плакала, мы заключили негласный пакт о помощи друг другу, насколько это будет в наших силах, пообещали, что не будем обсуждать сложившуюся ситуацию без необходимости или от отчаяния. Когда речь заходила о моем муже, мы говорили о нем, как об очаровательном дружелюбном инвалиде, который, так уж случилось, попал в положение, которое нас тревожит, но его жизни ничто непосредственно не угрожает...Да, как о человеке, который может прожить еще долго...Наша роль просто заключалась в том, чтобы подтыкать подушки под его головой, открывать консервы и развлекать его болтовней о происходящем в мире. Действительно, в течение этих двух лет мы с мужем жили дома спокойной приличной жизнью, не особо с кем-то общаясь. Мой муж уже начал разбивать всё, что могло связывать нас с обществом или с внешним миром. На протяжении двух лет он медленно, с величайшим тактом и утонченностью, готовил выход, уход из своей собственной жизни, но такой, чтобы никого не обидеть. Мало-помалу все наши знакомые отпали, мы остались одни. На самом деле это было не так плохо, как тебе может показаться. Пять дней из семи мы проводили дома. Слушали музыку или читали. Лазарь больше нас не навещал. Он тоже уехал за границу, несколько месяцев жил в Риме.