Я всегда буду помнить комнату отца. Это была длинная комната, настоящий зал. На полу лежали толстые восточные ковры. На стенах висело очень много картин на любой вкус: дорогая живопись в золоченых рамах, пейзажи с далекими невиданными лесами, восточные порты и неизвестные деятели прошлого века, в основном - бородачи в черном. В углу стоял огромный письменный стол - такой называют 'столом дипломата', более трех ярдов в длину и около пяти футов в ширину, на столе стоял глобус, медный канделябр, оловянная чернильница, дипломат из венецианской кожи, множество украшений и безделушек. Вокруг круглого стола группировалась коллекция массивных кожаных кресел. По обе стороны камина целились друг в друга рогами два бронзовых быка. У основания книжных шкафов стояли другие бронзовые фигуры - орлы и кони, тигр в пол-ярда длиной, готовящийся к прыжку, тоже из бронзы. Вдоль стен стояли застекленные книжные шкафы, книг было очень много, четыре-пять тысяч. Точно не знаю, сколько. Был отдельный шкаф для художественной литературы, шкаф для религии, философии и социологии, труды английских философов в переплетах из голубого клееного холста, разные собрания сочинений, приобретенные через агента. На самом деле эти книги никто не читал. Мой отец читал только газеты и отчеты о путешествиях. Мать читала много, но только немецкие романы. Книготорговцы иногда присылали нам свои новые приобретения, так что камердинеру приходилось просить у отца ключ и расставлять новообретенные книги в шкафах. Конечно, шкафы тщательно запирали, якобы для того, чтобы защитить книги. На самом деле их запирали, чтобы никто не мог их взять ни с того, ни с сего, и столкнуться с тайной и, возможно, опасной информацией, которая может содержаться в книгах.
Эта комната называлась отцовским 'кабинетом'. Никто на нашей памяти никогда там не занимался интеллектульной деятельностью, особенно - отец. Его кабинетом была фабрика и клуб, который он посещал по вечерам, спокойно играл там в карты с фабрикантами и финансистами, читал газеты, обсуждал бизнес и политику. Мой отец, несомненно, был умным человеком с практической сметкой. Именно он создал фабрику на основе мастерской, которую основал мой дед, превратил ее в масштабное предприятие. Фабрика росла под опекой отца, пока не стала одним из ведущих предприятий страны. Для этого требовалась сила, мастерство, дар предвидения и толика бессердечности - на самом деле всё это нужно на любом предприятии, где один человек сидит в кабинете на верхнем этаже и решает, что должно происходить во всех остальных кабинетах на всех остальных этажах, руководствуясь своим инстинктом и опытом. Мой отец просидел в этом кабинете на нашей фабрике сорок лет. Именно там было его место, там его уважали и боялись, его имя произносили с уважением все представители делового сообщества. Я абсолютно не сомневаюсь, что коммерческая мораль моего отца, его представления о деньгах, работе, пользе и капитале, были именно таковы, каких ожидал от него мир, его деловые партнеры и семья. Он был человеком творческим, вовсе не одним из этих жадных уродливых капиталистов, которые сидят на своих деньгах и выжимают из сотрудников всё, что могут, отец был прирожденным смелым предпринимателем, он уважал труд и одаренность, оплачивал талант лучше, чем просто механические способности. Но всё это - отец, фабрика, клуб - было лишь еще одной формой ассоциации, на работе и в мире в целом она была столь же священна и ритуализирована, но менее утонченна и более засекречена, чем у нас дома. В социальный круг, одним из основателей которого был мой отец, принимали только миллионеров, их всегда было двести человек, и не более. Когда член кружка умирал, замену выбирали с той же тщательностью и деликатностью, с которой выбирают новых членов Французской Академии, с которой тибетские монахи выбирают нового Далай-Ламу среди представителей высшего класса Тибета. Всё - процесс отбора и приглашение - осуществлялось в режиме строжайшей секретности. Независимо от титула или статуса избранные двести человек чувствовали, что они являют собой в государстве власть более мощную, чем министерство. Это была альтернативная власть, невидимый партнер, с которым официальная власть должна была вести переговоры и достигать соглашений. Мой отец был одним из этих людей.
Дома мы об этом знали. Я всегда заходил в 'кабинет' с чувством священного трепета и смущения. Я стоял перед 'столом дипломата', за которым никто никогда на нашей памяти не работал, только камердинер проводил время за этим столом, каждое утро расставляя и протирая безделушки. Я рассматривал неизвестных бородачей на портретах и воображал, что эти суровые люди с пронизывающим взглядом в свое время тоже состояли в такой же торжественной ассоциации из двухсот человек, что и мой отец с его друзьями, которые состоят в клубе. Представлял, что эти люди управляли шахтами, лесами и фабриками, что существует неписаный пакт между жизнью и временем, некое вечное кровное братство, благодаря которому они могущественнее всех остальных. Мысль о том, что отец принадлежит к этой компании, наполняла мое сердце волнительной гордостью. Я бы сказал - волнительными амбициями, потому что мне хотелось в какой-то момент занять место отца среди этих людей. Мне понадобилось пятьдесят лет, чтобы понять, что я не создан одним из них. Лишь в прошлом году я покинул их ряды, ряды, в которые меня приняли, так что смог 'отказаться', как они это сформулировали, 'от любых видов деловой активности', но в детстве я такое не мог себе представить. Вот почему я такими широкими глазами смотрел на 'убежище' отца, внимательно изучал названия книг, которые никто не читал, вот почему я начал смутно подозревать, что что-то едва заметное, но важное, что-то непрерывно совершается под покровом этих внешних признаков и личин - вот так это было, было и всегда будет, но всё же в этом было что-то неправильное, даже просто потому, что никто это не обсуждал...Как только разговор дома или в компании касался темы работы, денег, фабрики или сообщества двухсот, мой отец и его друзья вдруг замолкали, устремляли окаменевший взгляд в пространство и переводили разговор на что-то другое. Понимаешь, была граница, невидимый барьер...но, конечно, ты знаешь. Я рассказываю тебе об этом потому, что, как только я начал говорить, я почувствовал, что могу рассказать тебе абсолютно всё.