Даже не могу сказать, что наша жизнь была холодной или в ней совсем не было тепла. Мы с нежной церемонностью отмечали все семейные события. Каждый год у нас было четыре-пять 'Рождеств'. Эти праздники, хоть и не являлись красными датами календаря, в григорианском календаре нашей семьи были более важны, чем Пасха или Рождество как таковые, хотя на самом деле наша семья надлежащим образом вела календарь, в котором записывала все дни рождения, юбилеи свадеб и даты смертей, всё это записывалось так точно и подробно, что даже регистратор актов гражданского состояния восхитился бы. Эта книга - книга клана, золотая книга - называй, как хочешь - находилась исключительно в ведении главы семьи. Мой прапрадед купил ее сто двадцать лет назад, прапрадед в мехах и галунах, основатель династии, первый в нашей семье чего-то добился, он был мельником, покинувшим Большую Венгерскую Равнину. Именно он впервые записал нашу фамилию в том с золоченым теснением в черном кожаном переплете, в пухлый том слоновой бумаги. 'In nomine Dei, во имя Господа'. Он был 'Иоанном II' ... мельник и основатель. Именно он первым получил государственную должность.
Лишь однажды я сделал запись в этой книге - когда родился мой сын. Никогда не забуду этот день. Чудесный солнечный день в конце февраля. Я вернулся из больницы совсем беспомощный, меня переполняла радость и боль, такое можно пережить лишь единожды в жизни - когда у вас родится сын. Моего отца уже не было в живых. Я зашел в свой кабинет, который использовал столь же редко, как отец - свой, увидел книгу, закрытую в самом нижнем ящике 'стола дипломата', открыл ящик, взял перьевую ручку и очень аккуратно записал 'Матиаш I', потом - дата и время. Это был великий момент, символический. Как много тщеславия и вторичности в человеческих чувствах! Я чувствовал, что это - продолжение семьи. Вдруг всё обрело смысл - фабрика, мебель, картины на стенах, деньги в банке. Сын займет мое место в доме, на фабрике, в сообществе двухсот...Но этого не произошло. Я долго и тяжело об этом размышлял. Нельзя с уверенностью сказать, что ребенок, наследник - это панацея от глубинного кризиса моей жизни. Конечно, так утверждает закон, но жизнь - не производное закона.
Вот так мы жили. Такое у меня было детство. Знаю, бывает намного хуже. Но всё относительно. На самом деле я хотел поговорить о Юдит Альдосо, а мы говорим о моем детстве.
Мы праздновали все юбилеи, особенно - семейные. Был день рождения отца, именины матери и другие аналогичные праздники - важнее, чем любой 'красный день календаря', со множеством подарков, музыки, еды, тостов и мерцающих свечей. Няньки наряжали нас в бархатные матросские костюмчики с кружеными воротниками - знаешь, 'а-ля милорд'. Всё праздновали в соответствии со строго установленным порядком, в соответствии с неписаным военным уставом. Конечно, самым важным событием был день рождения отца. Нам приходилось учить стихи наизусть. Все домочадцы собирались в гостиной, все одеты с иголочки, глаза горят, слуги по очереди благоговейно целуют руку моего отца и за что-то его благодарят, на самом деле не знаю, за что. Похоже, за то, что они были слугами, а мой отец - нет. Кто знает? Как бы то ни было, они целовали его руку. Потом был богатый обед или ужин. Самую драгоценную посуду и лучшее столовое серебро доставали из фамильных подвалов. Родственники приезжали, чтобы отпраздновать день рождения знаменитого главы семейства с надлежащим почтением и естественной кипучей завистью. Мы возглавляли клан. Родственники победнее получали от моего отца ежемесячные выплаты - стипендии или пенсии. В глубине души никто из них не считал эти суммы достаточными. Была одна старая дама, тетушка Мария, которая так жаловалась на скупость отца, что всегда отказывалась присоединиться к нам за изысканно сервированным праздничным ужином. 'Мне будет хорошо и на кухне, - говорила она. - Чашечки кофе на кухне для меня достаточно'. Вот какой ничтожной она считала сумму, которую каждый месяц выдавал ей мой отец, хотя он вообще не был обязан ей что-то платить. Нам приходилось тащить ее в гостиную и усаживать на самое лучшее место за столом. Очень сложно установить равновесие между желаниями и требованиями бедных родственников. Фактически невозможно. Нужно очень много великодушия, исключительно много великодушия, чтобы пережить успех близкого родственника. Большинство людей на это не способны, и глупцом будет тот, кто рассердится, когда поймет, что вся семья ополчилась против него, успешного, из-за оскорбленных чувств, для осмеяния или из зависти. В семье всегда есть человек с деньгами, репутацией или влиянием, а остальные, племя, собираются вокруг него, чтобы ненавидеть и грабить. Мой отец об этом знал, он давал им столько, сколько считал нужным, равнодушно терпел их враждебность. Отец был сильным человеком. Обладание деньгами не вызывало у него ни сентиментальных чувств, ни чувства вины. Он точно знал, сколько должно быть у каждого, и не дал бы больше. Дело не в чувствах. Его любимыми фразами были 'Они это получат' и 'Они это не получат'. Каждый раз это было тщательно обдуманным решением. Произнеся свой вердикт, отец никогда его не менял, словно это была папская булла. С ним невозможно было спорить. Я уверен, он тоже был одинок, ему пришлось отказаться от многих вещей, которые ему хотелось бы получить и которые его порадовали бы, в интересах семьи. Но он подавлял эти желания и оставался сильным, твердо стоял на ногах. 'Они это не получат', - бывало, говорил он после долгого молчания, когда моя мать или кто-то другой из членов семьи что-то у него просил, когда проситель уже несколько раз упомянул об этом, всячески намекнул. Нет, отец не был скаредным или бессердечным. Он просто знал людей и знал, что такое деньги, вот и всё.