Люди остаются одни, потому что они горды и не решаются принять немного ревнивые любовные предложения, потому что они играют роль, которая им кажется важнее любви, потому что они тщеславны, потому что каждый достойный представитель буржуазии, каждый истинный буржуа, то есть - солидный респектабельный гражданин - тщеславен. Я сейчас не говорю о мелкой буржуазии, о людях, которые считают себя респектабельными, потому что у них есть деньги или потому что они тем или иным образом смогли подняться на какую-то должность или обрести какой-то статус. Это - простолюдины в буржуазном одеянии. Я говорю о креативных стражах этого достойного и респектабельного класса, об истинной солидной буржуазии.
Приходит время, когда одиночество начинает кристаллизироваться вокруг них. Им становится холодно. Тогда они становятся церемонными, превращаются в артефакты вроде китайских ваз или столиков эпохи Ренессанса. Они погружаются в церемонии, начинают коллекционировать глупые бессмысленные титулы и знаки отличия, делают всё возможное для обретения достоинства и утонченности, заполняют свои дни различными сложными делами, чтобы заслужить очередную медаль или ленту, или новый титул, например, стать вице-президентом, или президентом, или почетным президентом того, этого или еще чего-то. Вот что такое одиночество. Нас учат тому, что у счастливых людей нет истории, у счастливых людей нет ни статуса, ни титула, ни выдающейся роли в жизни.
Вот почему мать за меня боялась. Наверное, именно поэтому она терпела в доме Юдит Альдосо, даже заметив опасность, излучаемую этим созданием. Как я уже сказал, ничего 'не случилось'...Могу сказать, что к сожалению 'ничего не случилось'. Просто прошло три года. Потом однажды вечером, на Рождество, я шел домой с работы и решил заглянуть к своей тогдашней любовнице, певице, она в тот день была одна в очаровательной, теплой и скучной квартирке, которую я для нее обставил. Я вручил ей подарок столь же очаровательный и скучный, как она сама, эта певица, и все остальные любовницы, квартиры и подарки, на которые я тратился в то время. Но, как я уже сказал, я пришел домой, потому что семья в тот вечер ужинала дома. А потом это случилось. Я зашел в гостиную. На пианино стояла рождественская ель, сиявшая украшениями, но вообще в комнате царил полумрак, и Юдит Альдосо стояла на коленях возле камина.
Был день Рождества, в доме родителей в часы перед Рождеством я чувствовал напряжение и одиночество. И знал, что отныне так будет всегда, всю оставшуюся жизнь, если не случится какое-то чудо. Знаешь, на Рождество всегда появляется какая-то смутная вера в чудеса, не только у нас с тобой, но и во всем мире, у всего человечества, как говорится, именно для этого ведь и нужны праздники, без чудес мы просто не можем жить. Конечно, до этого дня было много других таких дней, вечеров и утр, дней, когда я видел Юдит Альдосо и не чувствовал при этом ничего необычного. Если живешь на берегу моря, ты ведь не думаешь постоянно о том, что можно уплыть в Индию или броситься в море. Большую часть времени просто живешь там, читаешь и плаваешь. Но в тот день я стоял в тускло освещенной комнате и смотрел на Юдит. На ней была черная униформа горничной, так же, как на мне - серый костюм промышленника, я собирался пойти в свою комнату и переодеться в черный костюм для ужина - в свою вечернюю униформу. В тот день я стоял в сумерках комнаты, смотрел на рождественскую ель, на коленопреклоненную женскую фигуру, и вдруг понял всё, что произошло за последние три года. Я понял, что решающие моменты нашей жизни - это мгновения неподвижности и молчания, и под слоем видимых, ощущаемых нами событий таится другой уровень, где что-то лениво дремлет, спяшее чудовище лежит в море или в лесной чаще, в сердце мужчины, дремлющее чудовище, некое первобытное существо, которое изредка шевелится, зевает и потягивается, но редко тянет к чему-нибудь лапы, и это - тоже ты, это чудовище, это иное. В привычных событиях жизни есть скрытый порядок, такой же, как в музыке или математике...порядок немного романтического свойства. Неужели это так сложно понять? Вот что я чувствовал. Как я уже сказал, я - художник без кисти и мольберта, музыкант без музыкального инструмента.