Поскольку всё это время Юдит молчала, я и сам в конце концов замолчал. Она ответила, когда я спросил, хочет ли она жить со мной, но не ответила, когда я спросил, хочет ли она уехать со мной в Италию и жить там, возможно, много лет. А поскольку я не придумал ничего другого, и поскольку, раз уж на то пошло, поговорил с нею и попробовал всё, словно покупатель, предлагающий цену упрямому продавцу, сначала - низкую, потом, увидев, что продавец полон решимости настаивать на своем, понимая, что сделка может сорваться, предлагает полную запрошенную цену - так я спросил Юдит, станет ли она моей женой.
На этот вопрос она ответила.
На самом деле не сразу. Ее первая реакция была неожиданной. Она посмотрела на меня со злостью, почти с ненавистью. Я увидел, что какая-то очень сильная эмоция ужасающим спазмом пронзила ее тело. Ее начало трясти, она упала передо мной на колени, и ее трясло. Она повесила кочергу на крючок возле мехов. Скрестила руки на груди. Она была похожа на юную ученицу, которой приказал преклонить колени строгий учитель. Она смотрела в огонь пристально и мрачно, выражение лица у нее было такое, словно ее пытают. Потом она встала, разгладила передник и просто ответила:
- Нет.
- Почему? - спросил я.
- Потому что вы - трус, - ответила Юдит, окинула меня долгим взглядом, осмотрела с головы до пят. И вышла из комнаты.
Твое здоровье!
Так вот всё и началось. Я вышел из дома. Магазины уже закрылись, люди торопились домой с рождественскими пакетами под мышкой. Я остановился возле крошечной ювелирной лавки, в которой продавались дешевые побрякушки. Купил золотой медальон - знаешь, такие дешевые показные украшения, в которых женщины хранят портреты своих мертвых или нынешних любовников. В кошельке нашел удостоверение с фотографией, какой-то сезонный билет, срок действия которого уже истек, вырвал фотографию, вставил ее в медальон и попросил приказчика упаковать его, как обычный подарок. Когда я вернулся домой, дверь открыла Юдит. Я сунул подарок ей в руки. Вскоре после этого я уехал, не возвращался несколько лет, а потом узнал, что она с тех пор носила медальон на шее на сиреневой ленте, снимала, только когда купалась или когда нужно было заменить ленту.
После этого события дела пошли своим чередом, словно не было этого судьбоносного рождественского дня, словно у нас никогда не было этого разговора. Юдит накрыла для нас стол в тот вечер, вместе со слугой, как всегда. Конечно, тогда я уже знал, что я был просто в бреду в тот день. Я знал это точно так же, как безумцы знают, что они - в неистовстве, когда бьются головой о стену, борются со своими медсестрами, или ночью ржавым гвоздем удаляют себе зубы: даже если у них выступает пена на губах, они все равно понимают, что совершают постыдные поступки, недостойные их и социума. Они это понимают не только тогда, когда всё уже закончилось, но и в тот момент, когда совершают эти безумные, травматические действия. Сидя в тот день у камина, я тоже понимал, что мои слова и планы - чистейшее безумие для человека моего положения. Потом я всегда думал об этом, как о каком-то приступе, о потере контроля и силы воли, мои нервы и органы чувств функционировали отдельно от меня. В такие моменты критическое мышление и голос разума умолкает. Я абсолютно уверен: то, что я пережил в тот день Рождества под рождественской елью, было нервным срывом, единственным серьезным нервным срывом в моей жизни. Юдит тоже об этом знала, поэтому слушала так внимательно, словно была единственным членом семьи, который замечает у другого члена семьи признаки нервного срыва. Конечно, она знала и кое-что еще: она знала и понимала причины нервного срыва. Если бы кто-то из членов нашей семьи услышал меня в тот день - даже и не обязательно член семьи, достаточно просто незнакомца - они немедленно послали бы за врачом. Всё это оказалось для меня неожиданностью, потому что я всегда всё обдумывал надлежащим образом. Может быть, даже слишком тщательно обдумывал. Может быть, этого не хватало в моей жизни: способности принимать неожиданные решения, спонтанности, как это называют. Я никогда ничего не делал просто потому, что мне пришла в голову идея, потому что появилась возможность или потому что кто-то от меня этого потребовал. На фабрике и в конторе я пользовался репутацией человека взвешенных суждений, который всё тщательно обдумает, прежде чем примет важное решение. Так что я больше всех удивился, когда произошел этот нервный срыв, потому что знал, даже когда говорил, что говорю чушь, и ничего не получится из моих планов, что всё нужно сделать по-другому, нужно действовать тоньше, аккуратнее или напористее. Знаешь, до того момента я относился к любви по принципу оплаты наличными, как американцы во время войны: заплатил - забирай...Вот так, по моему мнению, всё должно было происходить. Не самый возвышенный образ мыслей, но, хотя бы, здоровый эгоизм. Но на этот раз я не заплатил и не забрал то, что хотел, я позволил себе умолять и кривить душой, совсем безнадежно, в ситуации, которая, несомненно, была для меня унизительна.