Но тогда я еще был молод. Я провел четыре года в путешествиях. Я просыпался в объятиях женщин, со спутанными волосами, в номерах гостиниц чужих городов. Свое ремесло я изучил по мере сил и возможностей. Я потерялся в красотах этого мира. Я не думал о Юдит Альдосо. По крайней мере, нечасто, неосознанно, думал, как человек, находящийся за границей, думает об улицах родного города, о комнатах, о людях, которых там оставил, о людях, которые возникают в золотом сиянии памяти в столь рафинированном виде, что практически мертвы. Я размышлял о том, что просто в час безумия я, одинокий мужчина из среднего класса, встретил дикую молодую красавицу, и мы разговорились посреди этого одиночества...а потом я всё это забыл. Я путешествовал. Годы скитаний пройдут, и я вернусь домой. Ничего не случилось.
А тем временем Юдит Альдосо ждала меня там.
Конечно, она была не особо разговорчива, когда я вернулся домой и мы встретились снова. Она взяла мой плащ, мою шляпу и перчатки, и одарила меня вежливой, сдержанной улыбкой, которой полагается одарить молодого хозяина дома, когда он вернется после длительного отсутствия: формальная улыбка, которую дарит служанка. Я обратился к ней вежливо, спокойно улыбнулся. Едва не похлопал ее по щеке, как добродушный отец...Семья ждала меня. Юдит ушла со слугой готовить обед в честь возвращения блудного сына. Все сияли от радости, как и я, поскольку я рад был наконец-то оказаться дома.
Мой отец в том году удалился от дел, и я взял на себя управление фабрикой. Я уехал из дома, снял виллу на склоне холма за городом. Теперь с семьей я виделся редко, мог не видеть Юдит по несколько недель. Через два года отец умер. Мать съехала из большого дома и уволила старый персонал. Только Юдит она забрала с собой, к тому времени Юдит уже была де-факто экономкой. Я навещал мать раз в неделю, приходил по воскресеньям на обед, и тогда виделся с Юдит, но мы никогда с нею не разговаривали. Наши отношения были исполнены вежливой теплоты. Иногда я называл ее более фамильярно 'Юдитка', 'Юди', с добродушной, слегка покровительственной доброжелательностью. Так разговаривают с еще молодой, но быстро стареющей незамужней женщиной. Да, был момент в далеком прошлом, один безумный случай, когда мы поговорили обо всем, о таких вещах, по поводу которых потом можно лишь улыбнуться. Молодость, глупость. Вот что я думал каждый раз, когда вспоминал об этом, вот как я решил это воспринимать. Всё было на своем месте, всё было так, как должно быть. И вот я женился.
С женой у нас было вежливое и приятное существование, но потом, после смерти сына, я почувствовал, что меня обманули. Меня съедало одиночество, отравляя всё вокруг. Я серьезно заболел. Моя мать многое подозревала, но ничего не говорила. Шли годы. Лазарь начал появляться еще реже. Мы изредка встречались, но больше не играли в свои старые игры. Думаю, мы просто повзрослели. Повзрослеть - значит стать одиноким. Одинокие люди терпят неудачу и обижаются на мир или заключают с ним благонравную договоренность. Поскольку я был одинок в браке, в семье, заключить благонравную договоренность было непросто. Я отдавал свое время работе, обществу и путешествиям. Моя жена делала всё, что могла, чтобы у нас была счастливая и спокойная семейная жизнь. Она лихорадочно над этим трудилась, так же, как мужчина работает, разбивая камни: в ее усилиях было даже отчаяние. Я не мог ей помочь. Однажды, давно, я попробовал свозить ее в Мерано. По дороге туда я понял, что это безнадежно, ничего не удастся наладить. Моя жизнь - то, во что я ее превратил - конечно, была выносима, но почти бессмысленна. Великий художник мог бы справиться с таким одиночеством. Он платит за это ужасную цену, но его творение может служить ему некоей компенсацией. В конце концов, никто другой не выполнит за него его работу. Его творение станет чем-то простым и долговременным: люди будут воспринимать его, как чудо. Так говорят. Я думал, что так и есть. Однажды я поговорил об этом с Лазарем, он считал совсем иначе. Он сказал, что чувство одиночества неминуемо приведет к преждевременному поражению. Выхода нет. Таковы правила. Ты тоже так считаешь? Лично я не знаю. Я знал лишь о том, что я - не художник, так что чувствовал себя одиноким вдвойне - в жизни и в работе. Моя работа не была жизненно важной для человечества. Я производил утилитарные товары, моя работа заключалась в том, чтобы предоставлять в ассортименте вещи, необходимые для цивилизованной жизни. Производство - уважаемое предприятие, но это машины производили товары, а не я: для этого наняли моих рабочих, приручили, обучили и дисциплинировали, чтобы они это выполняли, такова была их цель. Что я делал на этой фабрике, которую построил мой отец и спроектировали его инженеры?....Я приходил в девять часов утра, как большинство старших менеджеров, главным образом потому, что должен был подавать пример. Читал почту. Секретарша сообщала, кто пытался связаться со мной по телефону, и кто еще хотел со мною поговорить. Потом приходили инженеры и продавцы, рассказывали, как обстоят дела, спрашивали мое мнение по поводу возможности создания новой линии. Блестящие, отборные инженеры и клерки - в основном, отобранные моим отцом - всегда были готовы предложить новые планы. Я внимательно их слушал, обращал внимание на незначительные недочеты, предлагал изменения. Большую часть времени я просто соглашался и утверждал планы. Фабрика производила свою продукцию с утра до вечера, продавцы продавали и требовали свои комиссионные, я весь день проводил в своем офисе. Всё это считалось умеренно полезной, необходимой и честной деятельностью. Мы не обманывали себя, своих клиентов, государство или мир в целом. Единственный человек, который был обманут - я сам. Просто я верил, что работа - неизбежная, безоговорочная часть моей жизни. 'Это - моя рабочая жизнь', - как говорят. Я смотрел на лица людей рядом со мной. Слушал, что они говорят, и пытался ответить на тайный вопрос - приносит ли им работа удовлетворение, или они втайне считают, что их эксплуатируют, что из них высасывают лучшую их часть, их сущность.