Так, он поражен подвижностью итальянцев – транспорта, походки, мимики: «Я не видал апатичного, застывшего, тупого во взгляде лица, каких так много у нас на севере». И обобщающий образ: «У нас, в России, вся жизнь точно часовая стрелка; здесь, в Италии, – все точно секундная стрелка. Она, конечно, без важности…» В этом вводном слове «конечно» – вся суть розановского взгляда на иной мир: в осознанных и продуманных выводах звучит почтительное признание чужого, но из глубин души рвется свое.
Розанов борется. Сам с собой, разумеется. С собственной презумпцией. Ничего не выходит с идеей Италии как мертвой музейной пустыни. Впечатления – не по кускам, а в целом – единый торжествующий вопль: «Необыкновенный гений, необыкновенная изобретательность, необыкновенная подвижность». Видно, что более всего поразило Розанова: на все лады повторяемое – живость и, главное, жизнеспособность католичества. Нужно было мужество, чтоб написать о Ватикане – с осуждением даже, но с уважением и признанием мощи: «Там есть бесконечная дисциплина. Но это дисциплина не мертвая, а живая».
Не сами по себе подвижность и активность религии волнуют Розанова, а то, что по этой причине так велик приток художественных талантов и оттого так естественны в храме и музыка, и живопись, и образы животных. И хотя он твердит, словно заклиная, о несовместимости западного и восточного христианства, перед великим искусством расхождения стушевываются. А еще более – перед осязаемой жизнью, пережитым «чувством земного шара, особым космическим чувством».
Может быть, именно в католической Италии православный Розанов остро ощутил себя христианином вообще. Он коснулся христианства «пальцами» на сцене его непосредственного действия – в соборе и на улице – и испытал чувство теплой близости вместе с ощущением исторической взаимосвязанности, не конкретной – а всего со всем. Ревнивый испытующий взгляд оказался плодотворным.
(итал. текст: I Russi e L’Italia [«Русские и Италия»] / a cura di Vittorio Strada. Milano: Banco Ambrosiano Veneto – Libri Scheiwiller, 1995).
Катулл
Чтение античных авторов – занятие и увлекательное, и весьма поучительное. Нельзя не задуматься, как так вышло, что мы – то есть человечество – вот уже две – две с половиной тысячи лет только догоняем и догоняем. В самом деле, за что ни возьмись – архитектура, театр, литература, философия – всюду шедевры греков и римлян не превзойти. Ни о каком прогрессе речи нет. Еще повезло Новому времени, что не сохранились античная живопись и музыка, можно приосаниться.
Нагляднее всего картина в словесности. Ничего глубже Софокла, тоньше Платона, трагичнее Еврипида, смешнее Аристофана, изящнее Овидия, значительнее Марка Аврелия – нет в мировой литературе. И вершина любовной лирики – тоже там, в древности. Это Гай Валерий Катулл Веронский. Или просто – Катулл.
Он родился где-то возле Вероны, там провел молодость. На берегу озера Гарда, в прелестном местечке Сирмионе сохранились руины древнеримской виллы. Ее принято считать остатками загородного дома Катулла. Красота вокруг такая, что кажется понятным, почему выросший тут человек писал такие прекрасные стихи. Хотя это, конечно, ерунда – слишком простой ход мысли. Но в двух шагах оттуда – Верона, и, может, не случайно Шекспир в город Катулла поместил самое трогательное повествование о любви – трагедию о Ромео и Джульетте.
Из Вероны Катулл уехал в Рим, где и прожил до конца своей короткой жизни – он скончался чуть старше 30 лет. В Риме примкнул к литературному кружку Лициния Кальва. Они не были профессиональными литераторами – богатые молодые люди с поэтическими наклонностями. К словесности относились несерьезно, никак не ощущая себя властителями дум. Стихи называли «версикули» – «стишки». Эта легкость видна в сочинениях Катулла. Эта легкость завораживает до сих пор. Полная свобода самовыражения и позволила Катуллу так непринужденно говорить о самом важном в жизни.
Его лучшие любовные стихи обращены к Лесбии – под этим именем выведена Клодия, жена сенатора и наместника Предальпийской Галлии Метелла и сестра трибуна Клодия. Можно проследить, как Катулл влюбляется, ухаживает, овладевает, ревнует, злится, ненавидит, презирает, разрывает связь. Всего две дюжины стихотворений посвящены Лесбии – но это энциклопедия любви.
Современное нам понимание любви – неразделенно возвышенной и телесной – во многом от него. Пушкин, с его полнокровным жизнелюбием, гораздо больше обязан Катуллу, чем Данте или Петрарке.
В наше время есть выразительнейший пример катулловской линии любовной лирики. Это Иосиф Бродский. 60 стихотворений посвятил он М.Б. – Марине Басмановой. В последнем, 89-го года, есть строки: «Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам, / рисовала тушью в блокноте, немножко пела, / развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком / и судя по письмам, чудовищно поглупела». Это, конечно же, Катулл прощается с Лесбией, и эти свирепые строчки вовсе не перечеркивают, а диковинным образом обогащают те пылкие и нежные признания, которые были прежде. Это ведь он, Катулл, написал: «Ненависть – и любовь. Как можно их чувствовать вместе? / Как – не знаю, а сам крестную муку терплю».