— Что до меня, — воскликнул Шебирь, — то разве не достаточно широки вот эти объятия? Упади в них, мой воробышек. Кидайся мне на шею! Бурундучок наш, карлушенька, золотко наше, ты уж должен простить нас за это и впредь оказывать нам снисхождение, оттого что грубияны мы, особенно у Космаса язык необъезженный!
— Довольно! — прогремел святовитский каноник и рассмеялся.
Потом обнял по очереди обоих братьев своих, похлопал их ладонью по спине.
Когда все успокоились и опять уставили общий лад, Бруно сказал:
— Как же будет с записями касательно Сазавского монастыря? По-моему, вам лучше всего расспросить насчет этих дел какого-нибудь очевидца.
— Ладно, — согласился Шебирь. — Я предлагаю, чтобы любезный брат наш вычеркнул всякое упоминание о Сазаве, ежели случится так, что мы найдем человека, который в этом монастыре жил, но сам глупец, и низкой души, и невежда в вопросах языка. Если же найденный нами очевидец окажется человеком прекрасным, благородным и осведомленным в том, чему мы придаем важность в нашем споре, пусть Космас расширит этот раздел и введет в свой труд подробное повествование.
На том и порешили.
Но не успели они договориться, как к капитульному дому прибежал бедняк с нечистой совестью, искавший у Космаса утешения и помощи в истории с несчастным евреем. Зная, что беднягу скоро поведут на плаху, он, погоняемый страхом и проблесками жалости (нутро его проснулось не совсем), мчался изо всех сил. Под окна Космаса он подбежал, еле дыша.
— Люди добрые, христиане, отцы святые! — закричал он, когда двое слуг остановили его в воротах. — Пустите меня к канонику! Мне надо поговорить с Космасом. Как? Что? Почему нет?
Умоляя и тараторя, словно мельница, работающая вхолостую, он прошел-таки и благополучно внедрился в Космасово жилище.
Само собой, он хотел сразу все выложить, но Космас (впрочем, крайне удивленный его неожиданным появлением) прервал его и, закрыв ему рот рукой, принудил замолчать.
— Этот дрянной коротышка утверждает, что он сазавский монах, — сказал Космас. — Я ему ни на грош не верю, знаю, что он мерзавец, но не посылает ли его нам в эту минуту некая высшая воля? Это нужно обсудить. Однако я, со своей стороны, отказываюсь ставить свои суждения в зависимость от его личности. Условие, о котором мы договорились, к нему не приложимо.
— Приложимо! — рявкнул Шебирь. — Но позвольте, я прежде задам ему несколько вопросов.
И, не дожидаясь согласия, стал спрашивать монашка, где стоял в Сазавском монастыре ларь с книгами, что росло в саду, как надо было проходить в погребок за вином, где были мастерские и о многом другом. Монах отвечал правду — по воспоминаниям, но каждый ответ сопровождал просьбой:
— Отец Космас, пан мой, позволь мне сказать, что нужно! Не заставляй меня толковать о пустяках. Я хочу скорей спасти еврея, хоть и скверного, но не так уж, как все думают.
— Дойдет очередь и до этого, — отвечал Шебирь и продолжал свои расспросы.
Кончив, он предоставил бедняге слово. Уселся поудобней рядом с Космасом на лавке и сказал:
— Теперь говори, а мы послушаем, так как ты, в самом деле, по какому-то недосмотру был частью монастырского достояния.
Получив позволение, монах стал (торопливо и сбивчиво) рассказывать о том, что произошло. Не утаил, что выкопал идола, не утаил, где его спрятал, не утаил тяжкой вины своей и признался во всех своих (больших и малых) грешках и плутнях.
— Друг мой, — печально промолвил Шебирь, обращаясь к Космасу, когда монашек умолк. — Провидение указует перстом на две страницы и требует их изъятия из твоего труда. Позволь мне не рвать их, а унести и спрятать у себя в келейке.
Космас не ответил, а монах глядел на духовное начальство, разинув рот. Он ничего не понимал.
Наступила тишина. Шебирь, кряхтя, словно под тяжестью какого-то груза, встал, подошел к аналою и, раскрыв рукопись, отыскал нужные страницы.
Боже мой! — воскликнул он. — Какая жалость, что я должен убрать их…
Тут в нем вскипел такой гнев, что рука его сама собой поднялась и влепила монаху страшную оплеуху.
— А теперь, — промолвил Космас, — пойдем скорей посмотрим, что с евреем.
И они вышли и поспешили (насколько позволял возраст) к месту казни.
Шебирь, обладавший особенно длинными ногами, шагал на два шага впереди остальных, таща монаха за рукав. А тот с мукой и дрожью думал о проклятии старого язычника.
РАБЫ
