С тех пор прошло несколько месяцев. Болеслав давно с большой добычей вернулся из похода, увенчанный новыми победами; ибо когда Оттон II, жаждая отмщения, вторгся в Чехию, князю снова дано было разгромить его. Теснимый восстанием, поднявшимся в его империи, Оттон вынужден был вступить в переговоры о скорейшем мире, и князь Болеслав извлек из этого большую выгоду.
Что касается Детмара, то он вскоре оправился от ужасных событий. Выздоровел, получил инвеституру и был введен в сан епископа в храме Святого Вита. На торжественной мессе по этому поводу латинские прелаты пели Те Deum, князь со своими вельможами — Christus keinado, третьи же — Kyrie eleison[1] и спаси, как они привыкли вторить на славянских богослужениях.
Когда торжественный обряд завершился, к епископу подошел Болеслав с просьбой в числе первых крестить человека с русой гривой. Услыхав это, Детмар затрепетал, но по мягкости сердца исполнил желание князя. Он решился на это, хотя душа его плакала и уже навсегда оставалась стесненной смущением. Вообще очень трудная жизнь ожидала епископа. Его церковное начальство, то есть архиепископ Майнцский, единственный, кто мог бы его защитить, был далеко, и Детмара поддерживали только его глубокая вера, его ученость да пример святых. Дни напролет проводил он в молитвах, часто поднимая взоры к сводам храмового купола. Тогда казалось ему, что в колоколе этом, как в перевернутой бездне, витают неискаженные мысли святого Вацлава: мысли согласия и любви.
Протекли годы; на смертном ложе, в горе и раскаянии, вспоминал Детмар свои клятвы — и увидел, что были они пустыми. Теперь только понял он, что всегда стоял в тени князя, и с отчаянием осознал, что не удалось ему вдохнуть в душу государя проблеск высшего знания.
Соборный капитул, помощники епископа и его сыновья старались утешить умирающего. Они молились и, напоминая о милосердии Божием, говорили слова, исполненные надежды. Но мысль епископа, непрестанно подстегиваемая укорами совести, все возвращалась к его мнимой вине. Печалился он, видя себя уже отверженным и полагая, что сам себя опозорил навеки. Перед его духовным взором оживали сцены в захваченной Жичи. Все виделся ему нищий монах, все слышались его хрип и предсмертные вздохи, и являлся ему убийца, который не понимает, что совершает преступление, и громко смеется…
При этом воспоминании ужас и чувство безмерного унижения объяли Детмара. Ведь он, епископ, собственной рукой окрестил того безжалостного воина с русой гривой, человека с волчьей душой, последнего из последних негодяев! И все обвинял себя Детмар и в муках душевных корил за бессилье и слабость.
— Ах! — восклицал он. — Что я наделал! До чего дошел! Какое адское дело оставляю за дверью, закрывающейся ныне! Я подобен человеку, дурно сберегающему то, что ему доверили, подобен наивному старцу, который вопреки рассудку смиряется, отлично зная, что его обманывают. Я подобен нерадивому паромщику, который перевозит мужчин и женщин на берег справедливости, не заботясь о том, как они поведут себя дальше. Увы, не думал я о жизни вечной и принимал в паству Иисусову убийцу, и лгуна, и прелюбодея, и ничтожных людей, и тех, у кого звериная душа. Все крестил-крестил, и не оставалось у меня времени руководить душами, вверенными мне. Я крестил недостойных, крестил злодеев! Теперь сожалею об этом, рыдаю, но что это горе в сравнении со стыдом, который я испытываю, вспоминая того, кто ни за что ни про что со смехом убил человека! Я крестил этого проклятого дьявола по желанию князя, но, совершив это, знаю и всегда знал, что убийца тот не раскаялся и никогда не задумывался о правде Божией. Знаю, он посмеивался во время молитв, и душа его бродила по полям сражений, когда телом он пребывал в храме.
Вот величайший мой грех — то, что я окрестил его!
Вторая моя провинность в том, что я недостаточно твердо остерегал князя и скрывал перед ним строгое лицо, боясь, как бы не ущемил он мое епископское достоинство, ибо порою князь не знает меры…
Тут Детмар подозвал молодого священника по имени Войтех и обратился к нему с такой речью:
— Тебе, друг мой и брат благочестивейший, который, как говорят, назначен моим преемником, — тебе, второй епископ, кладу на сердце: никогда не уставай указывать князю, что слава Божия выше земной славы. Сам же руководись более достойным примером, чем тот, какой я сумел тебе показать, и остерегайся падения, постигшего меня. Все, что я сказал, — слишком правдиво. Теперь явится дьявол, чтобы в воздаяние за все унести мою душу!