Ничего не ответил Болеслав II на эти слова. Тихо сидел он, храня молчание. Левая рука его бессильно покоилась на колене, правой он гладил усы. Казалось, князь прячет улыбку. Он не презирал хитростей, и убийства его не страшили, жалости не знал он — и все же взволновало его прикосновение какого-то нового чувства. Смерть, страшная сеятельница погибели, стояла у него за спиной, и холод, и тень от ее плаща пробуждали в усталом сердце герцога невероятную тоску по всему, что живо. Он испытывал наслаждение, когда думал о своих табунах, о младенцах, об их крике, об их сморщенных личиках, их запахе и бессмысленных движениях их конечностей. И где-то в глубине бурной души Болеслава шевельнулось сострадание к жизням, которым предстояло пресечься. Но рядом с этим чувством поднималось иное — желание увидеть завершенными свои труды. И все, что было безжалостного и свирепого в его душе, подавило этот порыв милосердия, и трясло его, и душило, само теряя силы.
Но вот завершилось это единоборство, герцог перевел дыхание и вымолвил:
— Хилым стало тело мое, бессильно висит моя шуйца вдоль меча, но дух мой жив, и имя мое властвует. Приказываю объявить войну зличанам! Война — вот судья, который дарует победу тому, кто силен, а смерть тому, кто слаб и малодушен. Она решает споры между князьями, а все прочее — тень и морок.
Получив дозволение начать бой, собрали Вршовичи оружный люд и двинулись на Либицу. Но прежде чем они к ней приблизились, зличане выслали к герцогу посла с настоятельной просьбой дать им время и не начинать войну, пока не вернется Собебор. Выслушав эту просьбу, Болеслав согласился. Нечестно казалось ему нападать на народ, если вождь его, старший князь, пребывающий на чужбине, уйдет от смерти. Он хотел прежде всего сгубить Собебора. Такова была его воля. Но Вршовичи уже не могли остановиться. В канун праздника святого Вацлава подвалили они к воротам Либицы и без объявления войны, без предупреждения пошли на приступ.
Народ Славниковичей верил до этого момента слову Болеслава. Люди работали, возделывали поля, занимались мирными делами.
Но на склоне двадцать седьмого сентября Вршовичи и конница Болеслава с шумом и боевым кличем ударили по воротам города. Только тогда поднялись зличане на защиту.
Битва длилась всю ночь до рассвета дня, посвященного памяти святого Вацлава.
Тогда старший из Славниковичей поднялся на стену и, подав знак мира, заклинал неприятеля прервать бранные труды и дать людям время для молитв. Причина была весьма основательна — ведь в те поры имя Вацлава было самым дорогим народу; все христиане по воле епископа и по воле герцога безмерно почитали его и молили о предстательстве. Вацлавов день святили усердно, с возвышенным сердцем. Отмечали его и отдыхом — в тот день разрешено было исполнять лишь работы, необходимые для прокорма людей и животных.
Напомнив ob этом, человек, поднявшийся на стену, молитвенно сложил руки и запел песнь, звучавшую тогда под сводами храмов ко славе апостола мира.
Итак, пел он, сложив ладони в молитве, и в это время кто-то из Вршовичей выпустил каленую стрелу, и стрела вонзилась ему в горло. Славникович упал навзничь, раскинул руки и умер. Тогда поднялась буря криков, и первая волна нападавших, за нею вторая и третья хлынули к укреплениям. И кричали нападавшие, что вовсе не Вацлав, а Болеслав — властитель страны.
После отчаянной битвы разрушены были стены Либицы, и замок оказался в руках Вршовичей; победители рассеялись по всем помещениям, с обнаженным мечом проникли во все покои, во все закоулки. Они не щадили никого. Их мечи не просыхали, кровь ручьями стекала с валов. Кровью дымились отверстые раны, и конвульсии тел в страшный час смерти походили на метание ветвей под напором ветра. Все Славниковичи были вырезаны. Все нашли гибель и смерть ужаснейшую. Лишь кучка несчастных укрылась в церкви, ища спасения у алтаря, в святом месте.
Тогда непререкаемым законом и обычаем было, что человека, пускай преступного, пускай лишенного всех прав и покрытого позором до мозга костей, нельзя умертвить, если нашел он спасение во храме. Проклятие, страх перед вечной погибелью, перед огнем, что жжет неустанно вплоть до Страшного Суда и далее, до самой бесконечной вечности, ужасали всякого, кто осмелился бы поднять руку на человека, простертого пред алтарем. Поистине, лишь дьявол и волк мог бы переступить через этот страх.
Но что такое страх против бешенства? Что — капля воды против пожара, раздуваемого ветром? Что — плотина против потока, который бурлит и низвергается с высоты?