Как сказано, Бруно отличался мирным характером и чистосердечием. Это бесспорно так — и не требует оговорок. Но у каждого есть маленькие слабости, и Бруно (вопреки своим мирным свойствам) не мог слышать, когда хвалили Шебиря. Он смеялся, если кто умалял его собственные заслуги, не спорил, когда его язвили за малый рост, — но хвалить Шебиря! Превозносить этого толстобрюхого! Отдавать ему предпочтенье! Нет, это было до такой степени против шерсти, что Бруно бледнел и (при всей своей молчаливости) вдруг начинал безудержно говорить, не в силах остановиться.
В результате такого рода столкновений и грызни между каноником Космасом и магистром Бруно в конце концов возникла ненависть. Они боялись на глаза друг другу показаться.
По мнению некоторых, к их вражде не оставалась безучастной и пани Божетеха. Никаких доказательств этого (видимо) не сохранилось, но можно думать, что происходившие между монахами стычки завершались ее смехом. Возможно, что она стояла где-нибудь за поворотом длинной галереи и ловила словечки, восхищаясь, в силу своей супружеской обязанности и нежных чувств, гремучим голосом супруга. Космасовы выпады вызывали в ней ликование, его победа приводила ее в хорошее настроение, и мы ясно представляем себе, как она в восторге стучит кулаком по ладони, как вскрикивает, когда с каноникова языка слетит какое-нибудь особенно изысканное выражение.
Со стороны магистра Космаса не было никаких обид, и бедняга сносил поношения, можно сказать, с какой-то гордостью и высокомерием человека, лишенного гордости и высокомерия…
Простодушие Бруно доходило до того, что он приукрашал себя недостатками, которых не имел, и ответы его только звучали злобно, сердце же в них не принимало участия. Но там, где дело шло об общих правилах, Бруно всегда настаивал, чтобы Космас, совершенно так же, как другие каноники, точно соблюдал условия монашеского жития, не нарушая заведенного в капитульном доме твердого распорядка. В этом состояла часть обязанностей Бруно. Дело в том, что пробст поручил ему следить за благонравием. И в этом обстоятельстве кроется причина того, что первое повествование связано со вторым.
Когда Космас принимал у себя в комнатах тех стариков, и беседовал с ними, и оделял их пищей, очень часто бывало так, что изголодавшиеся горемыки поднимали чересчур много шуму. И по всему дому разносился грохочущий голос Космаса, и слышалось громкое шлепанье его башмаков, и стук палки, и кашель тех седовласых, и вслед за этим — смех, как в корчме. Все эти звуки, надо думать, сердили Бруно, и он прерывал свою работу, отведя руку от недописанной страницы.
Однажды — это было третье посещение каноника Космаса стариками, — когда опять раздался такой взрыв смеха, наш магистр Бруно отложил перо и отчасти со страхом (как бы не получить от каноника какого вреда), отчасти с отвагой (ибо он исполнял свой долг) направился к помещению, откуда слышался крик. День клонился к вечеру; был тринадцатый час от восхода солнца, начало сентября. В это время темнеет довольно быстро, так что в доме царил полумрак.
Отбрасывая перо, Бруно был полон решимости устроить Космасу хорошую баню. У него уже рвались с языка гневные слова, одно язвительней другого, но, после того как он прошел некоторое расстояние и находился уже недалеко от означенной двери, решимость покинула его. Подходил он к этой двери уже колеблющимся шагом, не в силах вспомнить ни одного из выражений, которыми собирался Космаса попотчевать. По мере того как убывала уверенность, шаги его делались все медленней, и в конце концов старый добряк стал искать только повода, чтобы не выполнять своего намерения и вернуться.
Когда Бруно дотащился до поворота галереи, перед глазами его возникла странная фигура: у Космасовых дверей стоял какой-то таинственный незнакомец, явно собираясь шмыгнуть в комнату либо за ворота, но только бы долой с глаз магистра. Бруно схватил незваного гостя за рукав и, к своему испугу и ужасу, узнал в нем одного из монахов разогнанного Сазавского монастыря. Это было уже слишком, так как присутствие подобного молодчика там, где царили добрые римско-католические нравы, представляло собой нечто совершенно недопустимое.
Сазавский монастырь был вечным бельмом на глазу у служителей латинской церкви. Его основал когда-то после встречи со святым пустынником Прокопом князь Ольдрих; он наделил эту обитель прекрасными поместьями и разными привилегиями и созвал туда монахов для церковной службы по старому канону, на старославянском языке и совершения обрядов на нем же. Но после недолгого существования и кратковременного расцвета монастырь был закрыт. Монахам пришлось оставить свой благородный подвиг и разойтись. Их изгнали в Венгрию, и только при князе Братиславе, относившемся благосклонно к славянской литургии, они были позваны обратно. Князь вернул им Сазавский монастырь и оказал сильную поддержку против их недругов. И вновь зазвучала в том монастыре речь святых братьев Кирилла и Мефодия, и отрадные искусства, и музыка, и письменность нашли там приют. Но после смерти Братислава монахи вновь утратили княжеское благоволение. Их снова разогнали, и на их место явились латинские священники. С тех пор стайки славянских монахов бродили по Чешской земле, и народ хорошо относился к ним, но духовенство, послушное предписаниям папы, чуждалось их, как паршивых овец.