— Я причинила довольно неприятностей, — говорила она, — и часто подавала тебе повод для гнева. Богу, который будет скоро судить меня, известно, что я делала это не по злому умыслу, а потому, что у меня непоседливый язык, и я любила, чтобы колеса вертелись и чтоб наши трещотки трещали вовсю. Но кто, кроме Всевышнего, может знать, что я никогда не злобилась?
— Бедная, — отвечал Космас, — у тебя всегда язык отточен, и ты готова спорить! Ха-ха-ха! Но меня на это не возьмешь. Я-то знаю, что ты — добрая, только бранчливая, да задиристая, да колючая, как целое семейство ежей! Честное слово, мне с тобой славно живется и, Бог даст, мы пройдем еще с тобой вместе порядочный кусок дороги, потому что, я вижу, болезнь твоя — только слово одно, а по существу, ты та же, что была. Покуда осел пьет и челюстью шевелит, нечего бояться, что подох. И женщина — то же самое.
— Друг мой, — возразила жена, — не принуждай себя к веселью. Поговорим хоть раз серьезно. Я знаю, тебя хлебом не корми, только дай пошутить, но вспомни, со сколькими людьми я тебя перессорила. Вспомни о магистре Бруно, человеке мирном и достойном любви!.. Потом приведи себе на память, как дурно, как жестоко я обращалась с твоими стариками. Посчитай, сколько раз указала я им на дверь. А почему? Только потому, что дура! Мне казалось, что россказни их совсем ни к чему… Воняют, кашляют, весь пол исщербят стоптанными каблуками своими, и всякий раз потом поймаешь дюжину блох. Ах, это было страшное мученье, и мученье это заслонило от меня божественную сторону их природы. Признаю, что нападала на них несправедливо, и прошу у тебя прощенья!
— С какой стати? — спросил Космас, всплеснув от удивления руками. — Я вчера взял палку и выгнал их взашей! Как, говорю, пани Божетеха плохо себя чувствует, а вы мне тут будете безобразия творить!
После этого наступила тишина, и Божетеха с трудом повернулась к стене.
Так мы друг друга не поймем, — сказала она, помолчав. — Тогда скажу тебе как на духу в чем дело: два дня тому назад взяла я одну из твоих писанин и отнесла ее (не скажу, чтоб это было мне легко) к магистру Бруно. „Магистр, говорю, отец милосердный, я тебе никогда не сделала никакого добра, но неужели ты отвергнешь мою просьбу?“ Он, понятно, сразу переменился, стал сама любезность. Я, встретив с его стороны такой добрый прием, попросила, чтоб он прочел твое сочинение. Это были страницы, где речь идет о приходе чехов в эту страну и дальше — о Кроке и Либуше. Я запомнила только несколько слов, но магистр сказал, что это вещь прекрасная, превосходная, и дважды поцеловал то место, где ты описываешь, как Либуша предвещала славное будущее Пражскому граду.
— Ей-Богу, — воскликнул Космас, — я оттреплю магистра за ухо, а этих старых дураков выкину за дверь!
— Не делай этого, — с улыбкой возразила Божетеха. — Видно, сам Бог поставил их на твоей дороге и сам Бог подает тебе знак — в наилучших словах и с изящнейшим искусством закрепить предание, полученное ими от отцов.
Но Космас был так раздражен, что не мог ответить. Он щелкал от злости пальцами, стыдясь за свои произведения, такие жалкие и смешные. Он знал их изъяны, хотел исправить, чувствовал себя униженным перед Бруно, которому дали возможность их увидеть. Его охватил страшный гнев, и он злился бы до вечера, если б взгляд его не упал на растерянное, осунувшееся лицо жены. Стоило ему только взглянуть на нее, как мысли его изменили направление (как флюгер на верху башни, когда ветер вдруг подует с другой стороны). Он заметил, что жена мучается, увидал, что она не понимает в чем дело, догадался, что раскаивается в своем поступке, вызванном добрыми намерениями. Он встал на колени перед постелью жены и, похлопывая ее слегка по рукам, раз десять повторил ей, что хоть она и дурочка, но сам он был бы еще большим дураком, если б, несмотря на это, не видел множества ее прекрасных достоинств.
Но что касается стариков, то Космас остался неумолим. Он вновь и вновь прогонял их. И беднягам поневоле пришлось стучаться в другие двери. Они подолгу стояли у монастыря бенедиктинок, околачивались вокруг костела святого Иржи, ловили богомольцев, идущих поклониться мощам святой Людмилы, а если не удавалось подцепить ни кусочка, тащились дальше к святому Виту, где вдоль стены кишело мастеровых без числа. Время от времени какой-нибудь добросердечный паренек насадит кусок жаркого на крюк и, перегнувшись с лесов, подаст им — заморить червячка. Они отвечали затверженной фразой, призывая на даятеля благословение святого Вита, в честь которого воздвигалась колокольня. Но случалось и так, что они приходили чаще, чем могло выдержать доброхотство каменщиков, и тогда добрые люди эти гнали их прочь, кидали в них каменья, ругали их. Тогда что ж им еще было делать, как не пускаться наутек? валившись на расстояние выстрела и находясь уже перед самым ГрадОхМ, то есть перед дворцом владетельного князя, они для приличия замедляли бег и кланялись крыльцу, как будто на пороге стоял сам властитель. При этом либо однорукий воин, либо монах, давно уже потерявший право так называться, говорил, что княжеский дворец прекрасен, и высок, и сложен из хорошего камня. Они не могли отказать себе в этом удовольствии, гордясь Градом, как всадник гордится конем. Обиталище епископское — низкое, протяженное, широкое — не вызывало в них такого восхищения. На мопашка оно нагоняло даже страх, потому что он никак не мог забыть жившего там пана в высокой шапке, чей предшественник учинил до черта крутую расправу над его монастырем.