— Ах, — всегда говорил монашек, указывая большим пальцем на соединенные арочками и разделенные столбиками узкие окошки у себя за спиной. — Ах, ах, ах! Епископы — наместники Апостолов, и монахи, священники, простой люд — все должны их слушаться. И я охотно это делаю, но почему же все-таки не могу сидеть за стеной своего монастыря? Признаться, я не принимал ни большого, ни малого пострига и даже среди братий, давших лишь половину обетов, слыл нерадивым. Монастырю я был маленько в тягость, и настоятель видеть меня не мог. Меня гоняли во все стороны и не подпускали ни к чему. Но как-то раз пришел к нам резчик из Царьграда и дозволил мне долота точить и подавать ему деревянный молоточек или палочку. Я с этим хорошо справлялся. Прищурюсь точь-в-точь как он и, наклонивши голову, отойду вместе с ним на три шага от изображения Христа Спасителя распятого. А работа кончена, заблаговестили, мы отпоем часы и — за еду!.. Но об этом не буду рассказывать, потому — вечерняя трапеза была обильная, сытная, жирная, и отлично приготовленная, и наилучшим образом приправленная. Вы слишком глупы и слишком голодны, чтобы слушать об этом без зависти, и я, продолжая начатую речь, ввел бы вас в искушение.
Одышливый воин не поспевал за остальными, так что большая часть этих бесед до него не доходила. В тот день, о котором идет речь, он догнал товарищей, как раз когда монах уже змолчал. И без всякой связи с тем, о чем шла речь, промолвил:
— Ладно, а теперь скажите, как дальше? Что вы собираетесь есть? Каким манером утолить нам свой голод?
— Не знаю, — ответил монах, пожав узкими плечами. — Может, пойти заглянуть к еврею.
— Нет, нет. Его слуга, христианин, избил меня, — воскликнул одышливый воин.
— Ну ее, еврейскую усадьбу, подадимся к ротонде Малого Святого креста. До заречной слободы даже для твоих слабых сил не так уж далеко.
— Это правда, что у меня зубы лучше задних лап, — ответил воин. — Но и я до Вышеграда бы дошел, кабы меня там полная миска ждала.
Посовещавшись, стали ходить туда-сюда и всюду остались ни с чем, так как дань милосердия сжималась в кулак.
Однажды в подобных тугих обстоятельствах бывший монах вспомнил о том, что говорил ему наскоро окрещенный им человек. Он стал перебирать в памяти слово за словом все, что ему удалось тогда уловить; и в сердце его возникла какая-то смутная надежда. Он твердил себе, что язычники закапывают в старых Божелесьях оплечья и перстни. Поверил, что ему непременно достанется клад и что Бог в милосердии своем скрестил его собственный путь с путем несчастного язычника, отверз уста последнего и теперь подает ему, черноризцу, знак — получить награду.
„Кто знает, — думал он, — может, Господь наш милостивый испытывает меня? Может, Ему угоден решительный поступок мой? Может, Он связывает с воздаянием мне еще какой-нибудь значительный замысел? Очень возможно, что в поругание Бога живого под мерзостный жертвенник положен кусок золота. Может, Всемогущий Отец наш желает, чтобы я разделил золотую глыбу на десять частей и велел из одной частицы выковать прекрасную розу на алтарь Его?“
В ходе этих размышлений у монаха мало-помалу созрело намерение завтра же пуститься в путь и посмотреть, цело еще гнездышко или уже разорено. При этом он страшно трусил, так как ходить по старым Божелесьям и рыться там под жертвенником (где наверняка полно нечистой силы) — это легче сказать, чем исполнить. И, считая раба больного продувным, монах обратился за подкреплением к бывшему воину.
— Ты одна кожа да кости, еле дышишь, у тебя даже шапки нет, твоя куртка — сплошные дырья, и сквозь все эти дыры из тебя так и клубится голод. Как бы ты поступил, если б я тебе сказал, что какой-то добрый голос нашептывает мне название места, где лежит большими слитками золото и где пропасть драгоценных камней?