Дворяне, прелаты и все, кто ненавидел крестьянского князя, сорвали знамена с его гербом и, насмехаясь над ним, славили Бедржиха. У крестьянского князя уже не было войска. Он не внушал более страха, и люди высокого рода, дворяне, вновь обрели отвагу, столь долго подавляемую. Опьяненные легкой победой, они ликовали, встречая нового государя. Приветствовали его в Пражском граде. Пышно разодетые, теснились вкруг, пробиваясь локтями; внесли сумятицу в шествие страговских монахов, и те, напирая животами на спины своих сотоварищей, потные, задыхающиеся от страшной жары, так и не сумели довести до конца свои песнопения.
Вскоре после торжественного въезда в Прагу Бедржиху пришлось ехать в Вюрцбург на сейм. Тогда Собеслав напал на свой Град, но был отбит.
Он был отбит, и ничто уже не спасет его, ибо шляхтичи строго держат своих подданных в селениях, и никто из крестьян не может подоспеть на помощь Собеславу. Руки чешутся, да ничего они не могут поделать. Разве что взывать к ангелу-хранителю.
И было суждено Собеславу пройти еще через две битвы. В первой он одержа верх, во второй был разбит. Бежал, мчался наперегонки со смертью и с позором. Сопровождали его только Ойирь да горстка, малая горсточка друзей. Не было среди них никого из знати, не красовались на щитах у них пестрые гербы; все это были простые люди, слабые, согбенные от старости. Их убогость, право же, могла бы вызвать сострадание — но замки запираются перед ними, а князь и не просит убежища. Он горд, как крестьянин, и хочет защищаться до последнего вздоха. В конце концов он достиг крепости по названию Скала. Там его хорошо приняли, и он сражался еще несколько месяцев. Когда же приблизился конец и крепость готова была сдаться, ушел князь ночью из осажденной твердыни. Вел его коня один Ойирь, да и тот был убит на этом пути.
Но люди рассказывают, что Собеслава сопровождал в изгнание некий всадник на крылатом коне, и всадник этот имел облик Ойиря. Другие предания повествуют, что то был его ангел-хранитель.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Итак, Собеслав ушел в изгнание и вскоре умер на чужбине. И настали в Чехии времена смятения и слабости. Народ страдал. Ничтожные, коварные князья вели между собой войны, и в этих междоусобиях, в этих бедствиях утрачено было единство Чешского государства. Моравию сделали маркграфством под иноземной властью, а Пражский епископ стал имперским курфюрстом.
Казалось уже — нет исхода этой страшной беде. Казалось, народ, преследуемый злобой князей, погибающий в кровавых битвах, народ унижаемый, истекающий кровью, оскорбляемый — почувствует ненависть к самому себе и разделится по своим владыкам. Казалось, едва соединившись воедино, раздроблен будет народ… Но дух, заключенный в жизни, дух, который сам — жизнь, внушил народу силы, превосходящие те, к которым зовут военные трубы. Родство, и общность труда, и общность языка, и то, что не умирает, что вечно будет искупать измены и ошибки правителей, сделали народ твердым. Сделали его нацией. Обманутый, избитый, голодный, без счастья, без мира, без государя, который мог бы по праву носить свою мантию, — жил чешский народ так долгие тридцать лет. Тридцать лет ждал он, тридцать лет приближался к счастливой перемене.
А тогда возникли условия для нового устроения власти. Наступила эпоха строительства городов, эпоха новых орудий труда. Готика стучалась в дверь, и рыцари поднимали стяги, и купец деньгами своими звонил отходную старым временам. Тогда могли люди вдвойне пожалеть о крестьянском князе, который, войдя подобно волне в русло нового времени, сам стал бы этим руслом и силой его.
Медленно тянется время в неволе. Мысль в угнетении облетает бесславные дела, и всякое воспоминание возвращается девятикратно. Поэтому разные сказки рассказывали люди о крестьянском князе. Одни представляли его похожим на святого Вацлава, — другие давали ему в провожатые ангела, а когда крестовые походы оживили название древнего Царьграда, третья сказка вложила в уста крестьянского князя речь, напоминавшую язык восточных славян.
Таится ли какой-то смысл в этих повествованиях? Почему упоминают об ангелах? Почему говорят о Царь-граде?
Почему? Да просто так. Без причины. Из потребности поэзии. По велению блуждающих отголосков — и потому еще, что даже самые древние дела лежат в сети настоящего; ибо мечта — как челнок в руках ткача и как меч, которым хотя бы во сне отвоевывают утраченную родину.